— Думать надо, прежде чем поступать! — хмуро сказал Аннагельды-уста. Несколько капель угодили в него, он незаметно стёр их. — Воровство допустила, мужа прогнала, чужого мужчину приняла. Как люди должны относиться к тебе? Мои двери перед тобой не закрыты, но возмущение людей я полностью разделяю.
— Ай, я думала, как лучше… думала, хорошо, если хранителем мазара станет ходжа… для людей хорошо…
— Ни о чём ты не думала, кроме собственной выгоды! И о людях, о пользе для них не помышляла никогда. Предки наши говорили: «Отрекись от религии, но от народа не отрекайся». Сам аллах не осудит такое. Посмотри на Сухана Скупого, на Бекмурад-бая. Они загребли себе всё, до чего дотянулась их рука, — и харам, и халал. В голодный год, как стервятники, склёвывали и копейки людские, и украшения, и землю. От веры не отрекались, а от людей отреклись. Что теперь видят глаза их? Где сочувствие к ним и доброе слово?
— Я не собирала в голодный год харам-халал, а тоже не слышу слова сочувствия, — всхлипнула последний раз Энекути, попробовала о зубы обожжённый язык и стала вытирать глаза концом головного платка. — В город пошла, в ревком. Так этот толстошеий баяр Клы…
Она запнулась, испуганно глядя на Аннагельды-уста. Клычли был женат на дочери Аннагельды-уста, на Абадангозель, и жаловаться старику на зятя было совсем не с руки.
— К Черкез-ишану пошла я! — быстренько исправила свой промах Энекути. — Сколько я ему хорошего сделала, сколько грехов его покрывала, когда он ещё под благословением родителя ходил! А пришла за советом — выгнал меня, ногой в поясницу прямо пинал, из двери выкинул. Вот он, ходжам, поддержал за руку, а то упала бы, расшибла бы всё лицо. Такой он, Черкез, совсем стыд и совесть потерял, всё добро моё забыл.
— Посеянная пшеница джугарой не всходит, — сказал Аннагельды-уста. — Вероятно, у Черкез-ишана была причина для такого поступка. Хотя я его не оправдываю.
— И правильно делаете, уста-ага! Этот непутёвый Черкез давно меня со свету сживает! Когда бедняжка Нурджемал, жена его, тифом заболела, я ночей не спала, выхаживала её, снадобья целебные готовила. А Черкез заявился из города и русского табиба привёз. Открывай, говорит, её, показывай. Вий! Можно ли туркменке открываться перед чужим мужчиной да ещё капыром? Стала я взывать к совести Черкеза, а он вытащил свой большой пистолет, приставил его мне ко лбу — вот сюда! — и выстрелил. А? Вот он какой!
Аннагельды-уста крякнул.
— Извините, но я вышел из возраста мальчика, которого усыпляют небылицами! Думал, вы пришли с серьёзными намерениями, осознав свои заблуждения, но вас, оказывается, только могила исправит, моя помощь вам не нужна, она бессильна.
— Не говори в сердцах, отец, — упрекнула старого мастера жена. — Человек за делом пришёл к тебе, а ты: «Могила исправит». Нельзя так.
— А ей выдумывать можно? — рассердился Аннагельды-уста. — Черкез, видишь ли, прямо в лоб ей стрелял, а она живой осталась!
— Ну, может, в сторону немножко стрельнул.
— Какая во лбу «сторона»? Сказки это для малых детей! Если пришла за делом, пусть и говорит дело, правду пусть говорит, ничего не прибавляя и не убавляя.
— Она и говорит правду: не нашла дверей, к которым можно было бы лбом прислониться, к тебе с мольбой пришла. Нужна ей помощь — помоги, что в твоих силах, и отпусти человека с миром. Может, он на путь исправления стал.
Не верю я, мать, в чудеса, — слабо махнул рукой Аннагельды-уста. — Век пророка Мухаммеда прожил, шестьдесят шесть вёсен встретил — чудес не встречал. Камень с горы в низину скатился — камнем и лежит, принеси его домой — тем же камнем бесполезным останется.
— Не упрямься, отец, попусту, сам чувствуешь, что не прав, — мягко настаивала Амангозель-эдже, проникшаяся чисто женским сочувствием к Энекути. — Дома о камень можно и саксаул ломать, и к другому делу приспособить его можно. Сопи Аллаяр до сорока лет старшим палачом Бухары был, головы людям резал. А потом раскаялся, бросил своё страшное ремесло, уважаемым человеком стал. Что ж, по-твоему, Энекути хуже бухарского палача? И в ауле она — нужный человек, полезный. Заболеет у женщины ребёнок — та сразу бежит: «Энекути-эдже, Энекути-эдже, помогай!» И помогала чем могла. Теперь положение её, как у человека, которого заставляют пить с задней ноги собаки, а помочь никто не хочет. Ты, отец, новую власть хвалишь каждый день перед намазом: «Ай, хорошая власть, справедливая власть, пошли ей бог здоровья и процветания!» Будь же и сам справедлив к обездоленному. А то получается, кто молочко выпил — тот азам кричит, а кто чашку облизал — тому ложкой по лбу.