Аксакалы торопливо согласились.
— Так и надо сделать!
— Не обеднеем…
— Конечно, святое дело!
— Лучшего применения народным деньгам не найдёшь!
— Очень правильное решение!
— Надо будет — сами добавим!
— Ну, тогда так, — подытожил арчин, — верёвка хороша длинная, речь — короткая… Не будем терять времени на разговоры. Ступайте все по домам, распоряжайтесь, как нужно, а я немедленно еду в город к атбекаду[33]. Попрошу его заявление написать и приставу отдам.
В самом центре села за высоким дувалом разбит большой фруктовый сад. Если заглянуть за дувал, то увидишь, что сад разбит вокруг обширного двора, во дворе расположился ряд обычных кибиток и совершенно необычный для туркменского села дом с террасой.
В этом дворе остановил запененного белого коня плотный осанистый человек с курчавой бородой. Соскочив на землю, он бросил поводья подбежавшему парнишке, развязал торока, снял ковровый хурджун, перекинул его через плечо.
— Дома дивал[34] Рахим?
— Дома, дома, проходите! — ответил парнишка и, любовно оглаживая ладного, всхрапывающего ахалтекинца, повёл его к конюшне.
— Поводи немного! Остыть дай! — крикнул приезжий и с трудом перешагнул высокий порог крайней кибитки, крытой снежнобелыми кошмами. На его приветствие ответил тучный седобородый мужчина. Вытянув руки и опираясь грудью на большую пуховую подушку, он лежал на бархатном матрасике, расстеленном перед зеркальным шкафом. Проворная молодуха, которая массировала старику ноги, стрельнула на гостя бойкими, живыми глазами, отошла в сторону, прикрывая рот яшмаком[35]. Позванивая многочисленными золотыми и серебряными подвесками, она покосилась в зеркало, игриво поправила вьющиеся локоны на висках и уселась к оджаку. Старик, постанывая, сел.
Гость почтительно, обеими руками, поздоровался с хозяином, обменялся традиционными вопросами. Затем развязал тесёмки хурджуна, вынул из одного отделения большой узел в шёлковом цветастом платке.
— Возьмите, гелин!
Вильнув бёдрами, женщина подошла, взяла узел, поставила перед гостем чайник и пиалу. Неодобрительно покосившись на неё, старик перевёл взгляд на хурджун, полной рукой погладил мягкий ворс.
— Хороший хурджун…
— Добрая мастерица ткала, — ответил приезжий, тоже поглаживая коврик, и спросил — Лучше вам, дивал-ага? Мы слышали, что вы приболели…
— Хвала аллаху… хвала аллаху! — нарочито дрожащим голосом сказал судья. — Уже два дня, как легче стало, а всё равно ломит тело. — Болезненно морщась, он дотянулся до богатой каракулевой шубы, лежавшей на полу, накинул её на плечи, ёжась, подвинулся к оджаку.
— Говорят в народе, что кругом простуда какая-то ходит, — посочувствовал гость. — Но хорошо, что не опасно, немножко потреплет и отпускает.
— Всё проходит, конечно… Но меня болезнь помучила крепко. Часто я простуживаюсь, — почему бы это? То ли слаб я, то ли болезни чувствуют, что я боюсь их, и липнут ко мне…
— Каждый перед болезнью теряет мужество, дивал-ага.
— Так ли это, арчин Меред?
— Это так…
— Да-а… Пять дней я уже в городе не был. Ты не из города?
— Из города. К вам поехал — говорят, болен, не бывает здесь. Решил: заеду-ка домой к дивалу-ага, узнаю, как здоровье, а заодно и поговорю.
— Какая же забота заставила тебя проделать такой длинный путь?
— Забота невелика, дивал-ага, да заковыриста. Живёт в нашем селе один бедняк, Мурадом зовут. Вы его не знаете, его даже в селе многие не знают — он в песках всё время, вот уже, наверно, лет тридцать ходит в пастухах у Сухан-бая… Была у этого бедняка дочь, только-только в невесты вышла. И вот в прошлый базарный день её насильно увезли люди Бекмурад-бая. Позор всему селу! И время ведь выбрали, когда в селе никого из мужчин не было. Разве это справедливо?
— Это какой Бекмурад-бай? Не тот ли, что перепродажей хлопка занимается?
— Он самый.
— Лично не знаком, на знаю. Наслышан. Пятеро братьев их… Очень непочтительные и дерзкие люди,
— Плохое дело получилось. Из-за него и приехал. Дай, думаю, заеду к дивалу-ага, спрошу совета у, мудрого человека… Что вы подскажете нам делать?
Судья плотнее закутался в шубу, прижмурясь, хлебнул чай, посмотрел одним глазом на ковровый хурджун гостя.
35
Яшмак — конец головного платка, которым туркменские женщины прикрывают рот в знак покорности и молчания.