— Хе… Нехорошее дело, а что посоветовать? Есть в городе сильный атбекад, Семён его зовут. Сходи к нему, не пожалей денег — пусть хорошее заявление придумает.
— Я уже был у атбекада. Написал мне за двадцать туманов…
— Дорого дал… Однако к Семёну иди, пусть ещё напишет. Лучше него никто придумать не может. В самом Питербурхе жил, при самом белом царе писарем служил. Иди, не пожалеешь…
— Ай, дивал-ага, наш «семен» тоже хорошо написал. Мы уже приставу отдали бумагу. Но у него много дел, кроме нашего заявления, а тут мешкать не годится… Я вот оставлю вам этот хурджун. В нём четыреста туманов. Вы уж сами повидайте пристава и других кого надо. С переводчиком поговорите… Да вы сами лучше меня знаете всё! Уладьте наше дело.
Хмурясь, чтобы скрыть непроизвольную улыбку удовольствия, судья Рахим подтянул к себе хурджун, словно опасаясь, как бы гость не передумал, крикнул жене:
— Прибери!
Молодая и тщеславная жена судьи любила открывать свой сундук при посторонних людях. С видимым удовольствием она подтянула косу, к кончику которой был привязан ключ, щёлкнула замком. Однако на этот раз похвастаться добром ей не пришлось — судья смотрел строго, и она, вздохнув, положила хурджун в сундук.
— Ты обед готовить начала?
Женщина ответила что-то невнятное из-под яшмака.
— Не хлопочите из-за меня, дивал-ага, — попробовал отказаться арчин Меред. — Я сейчас уже поеду домой. — Он взглянул на небо через тюйнук[36].
Однако судья запротестовал.
— Нет-нет, сегодня вы никуда но поедете, нашим гостем будете. Мы ещё не обо всём с вами поговорили… Вы забрать девушку хотите или калым большой получить? Вот мы посидим, всё обсудим. А завтра поутру вместе в город поедем. Я поговорю о приставом, вас с ним познакомлю — пристав хороший человек, только… звон серебра любит.
— Что же, — сказал арчин Меред, — не могу нарушать закон: если вы не разрешаете ехать, остаюсь!
Туманы сделали своё дело. Через несколько дней в марыйском суде шло разбирательство иска.
Центральная улица города начинается прямо у берега Мургаба и кончается у православной церкви. Влево от церкви идёт другая улица. Если пройти по ней шагов пятьсот, то увидишь широкий двор, обнесённый невысокой деревянной оградой. Во дворе всегда многолюдно — здесь ждут решения своих тяжб приехавшие из сёл дайхане. Но в этот день народу собралось столько, что буквально иголке негде было упасть. Человек триста толпилось во дворе. За оградой, на улице, людей собралось ещё больше и держались они от тех, что во дворе, особняком. Не надо быть очень проницательным человеком, чтобы сообразить, что это две враждебные партии.
«Если судьи решат не возвращать девушку, — говорили во дворе, — силой отобьём её, а заодно и нахальный род Бекмурад-бая проучим». А на улице мнение было другое: «Пусть попробуют протянуть свои грязные лапы — без голов домой поедут!» Примирить оба мнения должны были в большом доме, что стоял в дальнем конце двора. От судей зависело — разойдутся люди мирно или блеснут ножи и загремят выстрелы.
В зале большого дома люди тоже разделены на две группы. На сей раз их разделяет проход, упирающийся в длинный судейский стол, накрытый красным бархатом. На передней скамье, горестно ссутулившись, сидела старая женщина в накинутом на голову чистеньком, но ветхом, выбеленном временем пуренджике[37]. Это была Оразсолтан-эдже.
За окнами загромыхал фаэтон. В зале зашевелились: «Приехали… Девушка приехала!..»
Через боковую дверь, минуя проход, прямо к судейскому столу вышел мужчина. За ним шла старуха, держа за рукав женщину, плотно закутанную в зелёный бархат халата.
Оразсолтан-эдже вскочила со скамьи.
— Вай, дитя моё!!! — и метнулась было к вошедшим. Стоящий рядом джигит преградил ей дорогу: нельзя!
Услышав возглас, женщина в зелёном халате невольно открыла лицо и крикнула:
— Мама! Мамочка! — но сразу же осеклась. Чужие глаза, словно острые шипы янтака, кололи её со всех сторон. И даже те, что пришли сюда бороться за её свободу и счастье, смотрели осуждающе: «Закрой лицо, бесстыжая!» Суров обычай адата: самое неприличное, что может сделать замужняя женщина — это открыть лицо в большом мужском собрании. Узук страшно смутилась и быстро закуталась в свой халат. Сверкнули большие измученные глаза и погасли — как вода, пролитая на сухой песок. Бедной матери показалось, что встала перед ней луна четырнадцатой ночи и сразу закатилась. С громким стоном Оразсолтан-эдже тяжело опустилась на своё место.
Из смежной с залом комнаты вышли пристав и судьи, неторопливо разместились за столом. Пристав склонился к дивалу Рахиму, сказал по-русски: