Хотя он сопротивлялся, пинался и бодал головой любого идиота, который подходил слишком близко, нищие все же сорвали с его талии оружейный пояс и использовали его толстую кожу, чтобы связать ему руки. Его ноги были связаны полосками разорванного гамбезона, а на шее главный из нищих — высокий мужчина с бородой патриарха и маленькими злобными зубами — затянул пеньковую петлю. Другой конец веревки перекинули через дубовую ветку. И, постепенно, нищие подняли Гримнира на цыпочки. Воздух со свистом вырывался из его стиснутых зубов, когда он медленно поворачивался.
— Смотрите, милорд! — сказал вождь нищих, перекрывая шум толпы и потрескивание костра. Другие размахивали самодельными факелами. — Что нам с ним делать?
Всеотец сидел в одиночестве на ступенях, ведущих из атриума в затененное сердце базилики. Его посох покоился на сгибе плеча, а в узловатых руках он держал длинный сакс Гримнира, Хат. Позади него скрелинг увидел длинную и гибкую шею, тянувшуюся из мрака и возвышающуюся над плечом Повелителя Асгарда. Пятна прокаженного грибка росли между почерневшими от времени пластинами костей; единственный зловещий зеленый глаз сверкал жаждой крови, а раздвоенный язык метался между длинными клыками.
— Нидинг, — прошептал Злостный Враг, и дыхание, вырывавшееся из его пасти, имело желчный привкус чумы.
Один искоса взглянул на змея.
В ответ Нидхёгг долго и протяжно прошипел, свистящее шипение, пронизанное болезнью:
— Смерть.
Кивнув, Один бросил длинный сакс к ногам вождя нищих. Тот наклонился и поднял его; вокруг него ликовали его соплеменники, их тени плясали на стенах атриума. И, повиснув там на шее, едва касаясь пальцами ног земли, с лицом, почерневшим от прилившей крови, Гримнир увидел свой приговор, написанный на покрытых струпьями и грязных лицах нищих, в их тусклых, полных ненависти глазах.
И он услышал его в приказе Одина:
Когда началась пытка, когда появились ножи, и веревка для удушения затянулась, когда черная кровь из тысячи порезов заструилась по заросшим сорняками плитам атриума, челюсти Гримнира превратились в железные тиски. Из них вырывалось только прерывистое дыхание, даже когда ножи вонзались все глубже и глубже…
Над головой клубы дыма от какого-то большого пожара в Муспелльхейме стелются по поверхности Иггдрасиля, приглушая его огни и принося на берега Настронда намек на настоящую ночь. И все же, даже при слабом сиянии, пробивающемся сквозь клубящиеся облака — как звездный свет ясной ночью, — Гримнир способен найти свой путь.
Он замечает проблеск света в центре небольшой рощи, где дубы и ивы шелестят на теплом ветерке; его острый слух улавливает тихий скрежет стали по камню. Вокруг себя он видит знакомые руины, увитые плющом стены из изъеденного камня и колонны, обломанные, как гнилые зубы.
Там он находит Скади, сидящую у небольшого костра. Она вернулась в его лагерь, расположенный рядом с ручьем, бьющим из скал; там она точильным камнем подправляет край его длинного сакса.
— Ты мертва, — бормочет он в качестве приветствия.
Ее желтые глаза озорно блестят:
— Фе! Ты тоже мертв, болтливая обезьяна. Или почти мертв.
— Ну и что теперь, а? — Гримнир садится рядом с ней. — Так вот что происходит, когда мы отправляемся куда-нибудь за пределы Настронда? Мы продолжаем жить воспоминаниями, пока черви не съедят то, что осталось от нашего проклятого трупа?
— Сиськи Хель! — восклицает она, косясь на лезвие Хата. С лезвия капает черная кровь. — Откуда мне знать? Это твоя память, идиот. Насколько я знаю, ты все еще где-то там, тратишь время впустую, ожидая, когда у этого коварного всадника на скамьях наконец-то вырастут яйца и он прикончит тебя раз и навсегда.
Гримнир усмехается:
— Итак, пока эти проклятые любители стоять на коленях мучают меня ради удовольствия старика Одноглазого и его змея, я собираюсь мучить себя воспоминаниями о первой борозде, которую я вспахал за тысячу лет. Клянусь Имиром, эти певцы гимнов, должно быть, действительно заразили меня.