Он также нашел их сокровище, или то, что считалось сокровищем в этом забытом богами уголке Настронда: несколько сундуков и корзин, похожих на ту, что он притащил на край долины, с драгоценными мелкими монетами и множеством бесполезных безделушек. В одном сундуке, однако, он обнаружил старое оружие и боевую одежду. Он выбрал кожаный гамбезон и кольчугу, которые, вероятно, подошли бы Скади; кольчуга была сделана из хорошей стали, легкая и эластичная. Он нашел брюки из ткани, усиленной кожей, и пару сапог. К этому Гримнир добавил оружейный пояс, на котором висел длинный нож с костяной рукоятью в ножнах, украшенных серебряной чеканкой, и меч с широким лезвием из узорчатой стали. Он имел простую крестообразную рукоять и навершие в форме желудя и покоился в ножнах из дерева и кожи; кольца и наконечник были выкованы из бронзы.
Что касается себя, то к своему оружейному поясу на пояснице он прикрепил старинный римский кинжал, а другой — стилет с тонким лезвием — засунул в правый сапог. И взял кожаный мешочек с древними монетами, золотыми и серебряными, на которых были отчеканены изображения давно умерших императоров и символы городов-государств, обратившихся в прах.
Гримнир опустил корзину на землю, потянулся и огляделся. Тело казалось нетронутым. Он даже не был уверен, что за дикие звери может скрываться в лесных долинах Настронда, не говоря уже о том, что кто-то может решиться обглодать труп каунара в дикой природе. Однако он был рад, что не пропустил ее возвращение к… жизни? Нет, они все уже были мертвы. И они не были драугами, нежитью. Гримнир сжал зубы, не зная, как назвать их существование здесь, в нижнем мире.
Застонав, он сел, прислонившись спиной к замшелому камню, так что труп был в поле его зрения, и атаковал глиняный кувшин с мясным конфи. Он отбросил обглоданные кости в сторону и намазал оставшимся жиром ломоть хлеба, запивая его большим глотком медовухи из кувшина. Он ел шумно, кашляя и ругаясь себе под нос. Закончив, он вытер пальцы о камни вокруг, наклонил голову и здоровым глазом уставился на труп Скади. Без изменений. Все выглядело так, словно кто-то рубанул топором по манекену, вырезанному из говяжьего бока.
— Здесь, внизу, все еще поют песни смерти? — спросил Гримнир у трупа. Затем он рассмеялся, резко и скрипуче. — Чертовски маловероятно, а? Однако я скажу тебе: у меня до сих пор мурашки по коже от того, что в том мире не осталось никого, кто мог бы спеть мою предсмертную песню! — Он принял более удобную позу. — Я спел последнюю. Спел для старого Гифа, еще во времена Карла Великого. В течение трех недель я сидел на мысе, где река Эльба впадает в море, и пел о том, что знал о его деяниях, — ведь тогда он был старейшим: Гиф родился во мраке Нидавеллира прежде, чем Спутанный Бог избрал нас своими слугами. Когда угли в сгоревшей деревне остыли, а трупы белокожих саксонских собак, убивших его, раздулись и превратились в слизь, я запел. Я пел о Древних временах и Битве в Железном лесу, где лорды Асгарда убили и рассеяли наш народ; о Дороге Ясеня и бегстве в Мидгард. Я пел о поединке Четырех Отцов на склонах Оркхауга и о долгих странствиях народа Кьялланди; об их войне с Римом на перевалах высоких Атласских гор, о смерти Кьялланди и возвращении Гифа на Север с мечом Сарклунг, Ранящим клинком. Я пел, пока у меня из губ не потекла кровь и не потрескалось горло.
Мидгард никогда больше не услышит такой песни…
Гримнир вздохнул.
— И что же получил я, а? Песню? Ха! Пару арбалетных болтов и неглубокую могилу, скорее всего! Наверху не осталось в живых никого, чьи воспоминания простирались бы дальше, чем на несколько поколений. Моя память простирается на сорок пять поколений, маленькая крыса, и моих деяний хватило бы, по крайней мере, на несколько дней песен. Но кто вспомнит? Нар! Все будет так, как будто меня никогда и не существовало.
Осознание того, что ему грозит забвение, всколыхнуло пламя ярости, которое, казалось, навсегда угасло в черном, как кузница, сердце Гримнира. Он запустил пустым глиняным кувшином в камень на тропинке, и тот разлетелся вдребезги, как стекло.
— Фо! Я был так близок! Пол-оборота стекла, и все было бы кончено, после ста тридцати лет охоты. Но нет! — Гримнир фыркнул от отвращения. — Этот проклятый Всеотец, он заботится о своих, а? Толкни какого-нибудь идиота под локоть в нужный момент, и вдруг… вот он, я, брожу по Настронду вместе с остальными навозными крысами, топчусь на месте, пока Гьяллархорн не призовет нас к Рагнарёку.