— Нар, лорд, — сказал он. — Это Сарклунг, или то, что от него осталось. Остальное по сей день покоится в иле на дне реки Волхов. В месте под названием Хольмгард, на старой варяжской дороге, на земле Киевской Руси.
Гиф откинулся на спинку стула и вытянул ноги.
— Да, я помню Хольмгард. Это была крысиная нора. Деревянные улицы, деревянные лачуги, деревянные церкви с деревянными шпилями. Его стены были деревянными, как и этот изъеденный червями мост через Волхов. Ба! Надо было сжечь этот чертов городок дотла, еще в те дни, когда мы скитались!
— И посолить землю кровью этих сукиных сынов бояр! — ответил Гримнир. — Тогда представьте себе это: сейчас глухие ночные часы, разгар зимы. На небе сияет месяц, и даже в этом слабом свете от снежной корки становится светло, как днем. Все это дерево покрыто льдом. Но именно туда убежал Нидхёгг, где…
Кьялланди поднял руку с длинными пальцами.
— До нас дошли слухи. Так, значит, это правда? Злостный Враг вернулся из мертвых, и клятва Радболга нарушена?
Глаза Гримнира сузились. Он перевел взгляд с Гифа на его отца, а затем снова на Скади. Он вспомнил ее слова, сказанные ранее: Нидхёгг, а? Хорошая мысль. Тогда лучше расскажи все начистоту. И внезапно он понял, что она имела в виду, понял ее скептицизм. Они не знали.
— Да, это правда, — сказал он.
Кьялланди махнул рукой одному из своих последователей:
— Тогда приведи Балегира. Этот пес должен быть здесь, чтобы выслушать отчет своего сына.
— Балегир здесь, ты, свинья! — раздался громкий голос. Из задней части большого зала появился кортеж одетых в кольчуги воинов, кривоногих и свирепых, на каждом из которых был знак Глаза. Собравшиеся по всему залу скрелинги выразили свое одобрение, ударяя кружками о доски. Стража расступилась, и Гримнир впервые за тысячу двести лет увидел Балегира. Он ожидал увидеть страшного бугимена из своих детских дней, жестокого властелина, у которого была склонность убивать собственных сыновей, когда они переступали черту дозволенного. Он ожидал увидеть кого-то дикого и царственного, вроде Кьялланди. Кого-то, от кого веяло властью, хитростью и неприкрытой свирепостью, как и подобает тому, кого считают величайшим каунаром из Девяти Отцов.
Однако на самом деле Балегир был, скорее, толстобрюхой обезьяной с большим животом, темной кожей и широкими плечами, хотя и не особенно высоким. Его ноги были кривыми, а руки — длинными и толстыми, с узловатыми мышцами. Шеи, о которой можно было бы говорить, у него не было, а голова напоминала швартовую тумбу — круглая, твердая и покрытая шрамами. Заплетенный в косу пучок серо-черных волос свисал с его черепа на плечо, их концы были перехвачены куском кости с вырезанными на нем рунами. Его правый глаз представлял собой зияющую впадину, рассеченную пополам ужасным шрамом, полученным в результате поединка с Кьялланди; левый пылал, как у Гримнира. Он был одет в алый гамбезон, который любой другой мог бы носить как мантию, без шнуровки и нараспашку, поверх брюк из рыжеватой ткани и кожи. Черный пояс стягивал его немаленькое брюшко. В руке Балегир держал булаву в виде оскалившегося волка, отлитую из почерневшего железа. Это был Могронд, Трупобоец.
За Балегиром последовала свита из родственников и других приближенных, от верных парней, которые были с ним еще до Эриу и великой битвы при Маг Туиред, до сыновей, которые в настоящее время были в фаворе, и среди них Хрунгнир. Даны Копья, воевавшие за короля Хродгара, прозвали Хрунгнира Гренделем, Костемолом, и он был во многом таким, каким Гримнир запомнил его во время их последней встречи на берегах Скагеррака примерно через десять лет после разрушения Оркхауга: сутулый, с прищуренными глазами, с лицом, которое больше подходило хитрому животному, жестокий, но скучный. У него были мускулистые руки и ноги, а кисти были слишком велики для его телосложения — руки душителя, как назвал их Гиф. Это было дерево, на котором росли больные плоды, вроде Бьярки-Полудана, и Гримнир мог их видеть. Хрунгнир посмотрел на него так, словно тот был соперником, которого он собирался раздавить. Гримнир, в свою очередь, обнажил клыки в насмешливой улыбке и коснулся пальцем лба.
В конце шествия Гримнир заметил свою мать, Скрикью. Она, по крайней мере, была такой, какой он ее запомнил, — высокая, светлокожая, как Гиф, но худая и злобная, как хищник; у нее были желтые, как у кошки, глаза. Свои черные волосы она заплетала в толстые косы, в которые были вплетены резные золотые и серебряные нити. Она оценивающе поглядела на Гримнира так же, как львица глядит на свою добычу.