Гримнир тыкает скрюченным пальцем в сторону Гифа.
— Эти древние римляне, возможно, когда-то и были нарывом на заднице у нашего народа, но я скажу о них вот что: ублюдки, питающиеся оливками, знали, как копать. Там, внизу, он крепче, чем кулак сыровара, и в два раза более скользкий, но этот туннель был самым прочным из всех, что я когда-либо видел. Даже спустя столько лет.
Гримнир отворачивается от дверей Варгхолла и находит себе сидение на левой колонне, поддерживающей резной портик. Дерево древнее, почерневшее от времени и огня. Стилизованные волки гоняются друг за другом по колонне, обвиваясь вокруг ствола огромного дерева — Иггдрасиля, несомненно.
Гиф садится на корточки. Левой рукой он зачерпывает горсть окалины, смешанной с гравием. Он помешивает смесь длинным пальцем, затем начинает стряхивать гравий в тень один за другим. Тик. Тик. Тик. Он ничего не говорит, но наблюдает за Гримниром из-под нависших бровей.
Гримнир сжимает костяшками пальцев глазницу, как будто его потеря все еще причиняет ему боль.
— Ты думаешь, это их наследие? Римлян? Будут ли эти молочногубые итальянцы в грядущие дни оглядываться назад и говорить: «Ну, они могли вырыть канализацию» или «Они могли проложить дорогу»? Старые греки умели прясть пряжу, старые египтяне могли воздвигнуть памятник. Что они о нас скажут, а? Мы каунары? Вот только запомнят ли нас эти ублюдки? «Клянусь богом, они крались ночью, как горностаи» или «Они знали, как сжечь деревню»?
— Разве это имеет значение?
Гримнир цокает языком:
— Для тебя? Нар! Сомневаюсь. Но над твоими костями прозвучала песня смерти, там, в Мидгарде. Я ее спел! Песню, которая будет звучать в вечности. И у тебя есть камень, отмечающий твою смерть, в той маленькой деревушке недалеко от устья Эльбы…
— Конец Хатху, — говорит Гиф. Он бросает еще один камешек в темноту.
— Я забыл ее название, — отвечает Гримнир. — Но не забыл слова, которые велел высечь на скале тому саксонскому вождю, прежде чем положить его тело на твой погребальный костер: Здесь, на проклятом берегу Эльбы, сын Кьялланди отправился в Настронд…
— Теперь тебе интересно, каким тебя запомнят белокожие, так?
— Нет. Мне интересно, потрудятся ли эти навозные крысы вообще вспомнить обо мне?
— Возможно, — начинает Гиф. Он стряхивает окалину с ладони, вытирает пыль о штанину. В его взгляде появляется дикий блеск, намек на насмешку. — Возможно, если ты перестанешь скакать туда-сюда и запихнешь этот жалкий осколок Сарклунгра в глотку Злостному Врагу, те драгоценные певцы гимнов наверху будут думать о тебе добрее.
Гримнир усмехается.
— И это все, а? Такова мудрость, почерпнутая из опыта? Спасибо Имиру, что ты есть рядом, напоминаешь мне, что я должен делать с этим даром бесконечной смерти, которым наградил меня какой-то ублюдочный бог. Вот так просто, а? — Он щелкает пальцами. — Просто убей этого мерзкого змея, и все будет хорошо?
Смех Гифа низкий, как скрежет камней.
— Ага. Так что, давай, продолжай, маленькая крыса.
Гримнир спрыгивает со своего насеста. Он потягивается, разминая сухожилия на шее.
— В твоем плане есть только один изъян, ты, раздражающий старый придурок. И имя этого изъяна — Один, всадник на скамьях, тот, кто оставляет воронов голодными. Его присутствие в городе уже нарушило естественный порядок вещей. Пробудило то, что не должно было подниматься с земли.
— Например?
Губы Гримнира кривятся в усмешке.
— Например Мать Рима. Этот туннель приблизил меня к сердцу древнего города, к старому Форуму…
Он появился из-под земли, как призрак, существо с пронзительным взглядом, создание пустоты и опустошенности. Снова облаченный в турецкую кольчугу, Гримнир сидел на корточках на краю бьющегося сердца древнего Рима и втягивал носом ночной воздух, теперь уже душный, с водянистым туманом, пахнущим Тибром. Густые черные волосы, украшенные фетишами из золота, серебра, янтаря и кости, свисали, словно вуаль, на его лицо. Он откинул их назад рукой с черными ногтями и пристально посмотрел сквозь прищуренные глаза.