Оленич вернул записку Евдокии Сергеевне:
— Храните. Мы проверили: вашего мужа предал и убил Феноген Сергеевич Крыж.
— Я так и думала… Так и думала… Мама родная, кого ты породила?!
— Успокойтесь, Евдокия Сергеевна… — начал было Андрей, но старуха махнула рукой, мол, уходите, сама справлюсь.
21
Эдик был охвачен мальчишеским восторгом, что так легко овладел фотоархивом Дремлюги. Но то, что полоумный старик, длинный и тощий, с безумно выпученными глазами, перепугался насмерть, как только глянул на позднего гостя, не сулило ничего хорошего. Подумалось, что эта опасная операция — западня для него самого.
Бережно прижимая фотоматериалы, Эдик все еще не мог связать их со своим отцом — они будто бы больше относились к Дремлюге. Конечно, Эдик понимал, что Крыж — преступник, но это где-то далеко в прошлом. И еще не мог связать фамилию Крыж с немецкой Шварц. Вроде вычитанное где-то в книге. Все виделось и понималось лишь условно. Конечно, он прекрасно осознавал, что стоит ему посмотреть эти документы, как условность может улетучиться и жестокая реальность предстанет перед глазами. Осознавал, но не переживал. Возвратясь в дом матери, проверил, нет ли кого дома, потом заперся в горнице и, соблюдая осторожность, всю ночь исследовал пакеты, вытаскивая их из полуистлевшей полевой сумки: здесь было несколько стеклянных пластин, десятка два кассет с негативами и в отдельном плотном конверте несколько десятков пожелтевших, слежавшихся, склеившихся фотографий. Он не стал их раздирать, а решил где-нибудь в лаборатории попробовать рассоединить в воде, если не слезет эмульсия… Но на тех бледных отпечатках, которые отделились, он увидел ужасное — виселицы, трупы, изуродованные лица, нагие женщины с отрезанной грудью…
Эдик почувствовал, как загудело в голове, загорелось в груди, как что-то стало подкатывать к горлу, хотелось сорваться с места и бежать, но сдержался, осторожно сложив все, как было, и вышел из хаты, держа под мышкой полевую сумку. На рассвете, стараясь быть незамеченным, он пошел огородами в степь, а потом лощинами и оврагами направился в сторону райцентра Заплавного. Он надеялся по дороге обдумать все как следует и решить, что делать дальше. Одно время мелькнула мысль: взять бы да и отдать все это в милицию или в органы госбезопасности, но в подсознании возникало сопротивление этому шагу.
В Заплавном заведующим фотоателье работал его хороший приятель. Часто вместе выпивали, к девчатам ходили. Когда Эдик вошел в ателье, приятель был на месте.
— Пусти в лабораторию часа на три, — попросил Придатько.
— Что-то срочное по работе или девки?
— Всякое, — уклончиво ответил Эдик. — Но кое-что есть очень срочное для журнала.
— Бутылка будет?
— Вот тебе четвертак, иди в ресторан и пируй. Но сделай так, чтобы мне никто не помешал.
— Ладно, Эдик. Для тебя — все в твоем распоряжении. Люба! — крикнул заведующий ателье лаборантке. — Ты свободна.
Эдик остался один. Он изнутри закрылся и вывесил табличку с надписью: «Не входить!»
Начал более тщательно и внимательно разбирать все содержимое страшной полевой сумки. Профессиональный глаз отмечал, что многое снималось наспех, без подготовки камеры, дрожащими руками. Да и как удержать дрожь при виде того, что творилось! На полувыцветших, на полуистлевших фотографиях запечатлены сцены расстрелов, на которых сами палачи стояли, осклабившись и держа впритык к головам обреченных пистолеты… А вот клещами вырывают у человека язык… Здесь охваченная огнем хата, из окна пытается выскочить полунагая женщина с ребенком на руках, но в нее нацелен автомат человека в немецкой форме…
Эдика била дрожь. Он все время старался быть спокойным, но, увидев на очередном отпечатке озверевший взгляд отца или его садистскую самодовольную усмешку и стоящую перед ним на коленях полуобнаженную избитую девчонку, наверное комсомолку-подпольщицу, а может, и вовсе просто попавшую под руку, подозрительную, видя омертвевшее от страха почти детское личико, Эдик вскочил со стула, задыхаясь от бессилия что-либо изменить. Это было! Это факт! Это запечатлено! И это его отец!..
До сего времени, читая газеты и книги, смотря фильмы, он знал, что на войне были всяческие жестокости и были зверства фашистов на оккупированных территориях, но допускал, что писатели и кинематографисты, журналисты и очевидцы все-таки преувеличивают степень бесчеловечности. Но вот перед ним фотографии с натуры. Такой снимок не «организуешь», не поставишь. Невероятно! Убийственными казались спокойствие и равнодушие, с каким палачи расправлялись со своими жертвами. А те кадры, где каратели позировали во время казни, вообще туманили сознание…