В эту самую минуту на почте сидел жандармский офицер. Вместе с почтовым чиновником офицер распечатывал тщательно заклеенный Лисицыным конверт. Письмо прочитали, списали с него копию, снова заклеили, снова поставили на него сургучные печати.
Началась скрытая от непосвященных суета: одетый в лохмотья мальчик нажал кнопку звонка у квартиры Бердникова и передал хозяину записку; Бердников торопливо спустился по лестнице, позвал извозчика и уехал. Поздно вечером Титов разыскал отца Викентия. Наутро протоиерей уже шел, поддерживая пальцами массивный серебряный крест на груди, по дороге к Павловскому дворцу. Целую неделю люди в мундирах, сюртуках и рясах, в лакейских ливреях о чем-то шептались; некоторые из них передавали друг другу деньги. Кто мог знать, какие замыслы у этих людей?
Лисицын теперь работал запоем, ничто ему не мешало.
Он понял очень простую вещь. Однажды, поглядев на свои приборы, подумал: растения живут в постоянной смене ночи и дня. Если освещать фильтры короткими вспышками, чтобы свет чередовался с темнотой, не пойдет ли весь процесс быстрее?
«А почему не зовут к великому князю? Ну, ничего, не вдруг. Позовут! Пока письмо… Скоро сказка сказывается… Можно сделать вращающиеся абажуры с окнами. Станут крутиться абажуры, и пойдет смена фаз: свет — темнота, темнота — свет».
— Егор Егорыч, будь другом, сходи позови слесаря хорошего. Или даже двух слесарей.
Слесаря пришли, грохотали жестью, шаркали напильниками на кухне. Лисицын в лабораторию их не допустил. Сам стоял у кухонного стола с засученными рукавами и показывал, какие делать абажуры-вертушки.
И получилось чудесно: осветив фильтры мигающим светом, он в первый же День нашел в растворе в пять раз больше сахара, чем находил прежде. Белая корка твердых углеводов, которая раньше при опытах обволакивала активные зерна, задерживала ход реакций, теперь — в короткие моменты темноты — успевала или отделиться от зерен, чешуйками уплыть в протекающей через фильтр воде, или полностью перейти в форму растворимых веществ. Эта корка теперь перестала быть помехой. Можно, значит, сейчас ускорить процесс; близится конец работы.
Лисицын вышел в кабинет, остановился перед портретом Менделеева: «Вот прямая, Дмитрий Иванович, дорога! Близко уже!»
Он улыбнулся. У него было усталое лицо: он работал по шестнадцать часов в сутки.
Павловский дворец по праву считался произведением искусства, творением русской классики. Строили его для императора Павла лучшие русские мастера. После Павла дворец принадлежал Александру I, Николаю I и затем — боковой ветви царской семьи: великим князьям.
Начался двадцатый век. Все дворцы, даже все богатые дома — и в Петербурге и пригородные — были залиты электрическим светом. А в Павловске жили по-прежнему без электрических ламп. Константин Константинович любил, как он выражался, «умную старину». В его дворце по вечерам зажигались керосиновые лампы и свечи.
Великий князь сидел в одной из дворцовых гостиных. Сидел, наклонив голову. Раздвоенная бородка закрывала шитый золотом воротник, касалась генеральского эполета на правом плече. Бородка была чуть с проседью. Глаза смотрели неподвижно, как стеклянные.
Перед великим князем, еле приткнувшись на край кресла, точно готовый соскользнуть на пол, уселся человек, похожий на лысого елочного деда. Дед был с красным носом и во фраке; из-под белоснежной мохнатой бороды поблескивали ордена; через плечо, тоже под бородой, наискось лежала широкая атласная лента.
Великий князь слушал.
— Вы, ваше высочество, сами тонкий знаток, — говорил дед, подобострастно наклоняясь и в то же время поблескивая сердитыми глазками. — Да мне ли учить вас? Вы вспомните: что, удалось алхимикам создать гомункула?[3] Разве можно отделить науку от религии… э-э… дух от материи? Вы не прогневайтесь… Но разве можно отделить? Нет, ваше высочество! Не так ли? Только дух, — старик поднял руку со скрюченными пальцами, затряс ею над своей лысиной, — только вечный дух властен творить из мертвой материи живую! Ни флоры, ни фауны смертные создать не могут. Тлетворные воззрения материалистов, по счастью, ныне опровергнуты наукой. И лишь жалкие неучи и шарлатаны… — глазки старика округлились, он засопел, заморгал воспаленными веками, тыкал желтым ногтем уже в рукав великокняжеского мундира, — неучи и шарлатаны, не понимающие божественной природы бытия…
3