Чуть раскосые, монгольские глаза Чернышева перекосились, образовав узкие щелки снизу вверх — от носа к вискам; плоские, широкие скулы выпятились.
Однако главная вина поручика Плещеева 1‑го («но кто же 2‑й?.. кто же 2-й?..») — это закоренелое упрямство подстражного. Тем он настойчиво утверждает свою правоту. Как же иначе понять такое молчание? Оно оскорбительно. Для членов следствия, для суда, но более всего для августейшего монарха. Вместо того чтобы признать ошибки свои, раскаяться и умолять государя о милости, прощении, Плещеев 1‑й продолжает упорствовать. О-о, его ждет ужасное наказание! Такой страшной кары заслужил только он, ибо среди всех заключенных ни один не позволил себе подобной мерзости, пренебрежения к власти монарха. Это выводит вину его в самый первый, самый высший разряд.
Алексей сидел, кусая губы от бешенства. С каким наслаждением он надавал бы сейчас оплеух распоясавшемуся потомку монголов Золотой Орды! Он словно бы воскресил времена татарского ига!
Увлекшись своей эффектною речью, Чернышев при всей изящности выправки позволял себе время от времени грубые, непристойные выражения. И затем, переходя мгновенно на французскую речь и попросив мимоходом прощения у коллег, снова сыпал площадными ругательствами, которых не позволял себе даже во фрунте во время учения.
Лицо Чернышева так и просит пощечины. Но — кандалы!.. Пока узник поднимется, подбежит к этому православному янычару, Плещеева успеют схватить...
После Чернышева заговорил Бенкендорф. Полная противоположность. С улыбкой, неподвижно-любезной, с добрым взглядом и ласковой речью он заявил, что поручик Плещеев 1‑й может снять с себя всю вину, все тягчайшие свои прегрешения — одним только признанием. Вчера вечером Следственному Комитету стало известно, что Плещеев 1‑й знает о местонахождении важнейших бумаг Южного общества. Среди них бесстыдная и злонамеренная рукопись полковника Пестеля с присвоенным названием славянского свода исконных древних законов: Русская Правда. Его императорское величество придает большое значение извлечению сих документов, и ежели Плещеев 1-й доставит их государю, то одним лишь этим актом...
— Да ведь они сожжены! — вдруг непроизвольно вырвалось у Алексея заветное слово. Однако шепот его прозвучал в зале, наподобие грохота разорвавшейся бомбы. Все разом заговорили. Упрямец наконец нарушил молчание. У следователей исчезла сонливость, усталость. Слышались возмущенные фразы: сожжены?.. Никто не верил Плещееву.
Но никому в то же время не захотелось жертвовать минутами положенного по регламенту отдыха. Посовещавшись, решили на сегодня преступника отпустить — время позднее. Левашов посоветовал заключенному: обретя чувство раскаяния, обдумать ответ. Единственный свой ответ.
Когда Плещеева 1‑го уводили, на башне собора Петропавловской крепости заиграли куранты, возвещая двенадцать часов.
Полночь... мертвая полночь нависла над Петербургом.
ПИСЬМО НИКИТЫ МУРАВЬЕВА ЖЕНЕ АЛЕКСАНДРИН
Мой добрый друг, тот, кто передаст тебе эту записку, расскажет подробности обо мне. Моя судьба несколько облегчилась, меня перевели в другое помещение. У меня красивая комната на втором этаже с большим венецианским окном. Я отделен от соседа деревянной заштукатуренной стенкой, это дает нам возможность беседовать весь день.
Мы придумали с моим соседом играть в шахматы. Каждый сделал себе доску и маленькие кусочки бумаги, мы сыграли уже дюжину партий. Через окно я видел, как мой двоюродный брат шел в баню. Я раздаю то, что вы мне посылаете, своим соседям, вот почему это кончается так быстро.
...Князь Оболенский просит новостей о своем отце.
— Дева святая Мария! Богородица семистрельная, умягчение злых сердец, какая тут тьма египетская! Ох, Notre-Dame Marie, любезная Sainte vierge[50], я сейчас растянусь. — Князь Александр Николаевич Голицын с превеликим трудом спустился по скользким ступеням.
Вошел в каземат Алексея, сопровождаемый тем же немигающим призраком-полутрупом с его черною свитой.