— Здравствуйте, любезный Алексис, да будет с вами благословение мученика преподобного Псоя власатого, пустынножителя скифского, скопца и отшельника, в каковом положении ныне вы пребываете. Ох, какой здесь odeur!.. Вы позволите, Алексис, я с каплюшечку вербеной попрыскаю?.. — Князь достал из жилетного кармана небольшой флакон и выплеснул его целиком, крест-накрест, налево, направо. — Н‑да‑а... Келья у вас тесноватая. Но не отчаивайтесь, разлюбезный мой Алексис, скорехонько спадут ваши оковы, будет у вас хрустальный дворец с венецианским окном, как у Никиты, и майор Лилиенакер станет к вам приходить в шахматы упражняться и распивать чаек с вареньем и благоухающим ромом. Все зависит от вас. Вы настаиваете, что бумаги Пестеля сожжены?.. Как ваше здоровье?.. Что лекарь вещает?.. Фельдшер, как майор Лилиенакер мне говорил, приходит два раза в неделю? Коли только два раза, значит, рана идет на поправку. Ох, кто это заполз ко мне в панталоны? Скользкое что-то... Преподобная Хриса, деспотисса индейская! Ведь это мокрица... Нет, увы, таракан. Кусается. Но не мышь?.. Я мышей очень боюсь. А если крысу увижу, то падаю в обморок.
Князю принесли плетеный стул, он сел и вынул табакерку.
— Хочу предаться услаждению табачком обонятельных фырок. Не желаете ли, милый мой Алексис? Сие процеживает мыслительный препарат, как взятчик Кавказа Алексей Петрович Ермолов любил говорить. А он точь-в-точь в таком каземате — не в этом ли самом, майор Лилиенакер, не помните ли? — провел несколько месяцев при императоре Павле, выжил, представьте. Потом был сослан в Кострому, теперь — хо! хо! хо! — до него рукой не достать. Я пришел к вам, Алексис, по велению сердца. Я ведь homme d'habitude[51], консерватор в симпатиях, не в идеях, конечно. Пусть генерал-адъютант Чернышев, как паук, свою фортуну плетет на фундаменте человеческих потрясений... По секрету, dans le creu de l'oreille[52] могу вам сказать: он добивается обвинения кузена вашего, прелестного ангела Захарушки Чернышева. Поставив его вне закона, тем самым лишив его прав, хочет стать сам наследником майората. По древнему обычаю россов одежда казненного достается завсегда палачу. Он палач. Но ведь Чернышев — всего лишь однофамилец членам вашего старинного графского рода. А палач — несомненно. Как он позволил себе беседовать с вами?! Я содрогался от его causerie... Ох, боже мой, опять эти мокрицы! Они заползли выше колен.
Голицын встал, почесался, сделал два шага, топая ногами, и наткнулся на что-то.
— Почему тут ведро?.. Здесь вода?
— Нет, ваше сиятельство, это парашка, — прошамкал майор Лилиенакер.
— Парашка?.. Не понимаю. Ах, pardonnez-moi, догадался. Увы, таково поэтичное имя девы святой Параскевы, Пятницею нареченной. Недаром пословица гласит: Параскевия Пятница Христовым страстям причастница. День поста. Ибо Спаситель в пятницу претерпел оплевание... вот и параша — то есть самое грязное, плёвое дело. Бенкендорф тоже не лучше. Проблематическая личность. Глаза — бутылочное стекло, прозрачности нет, взор обманчиво добрый, речь всегда радушно и равнодушно уклончивая. Он вас поймал. Единственная вслух произнесенная фразочка ваша всем показала, wo ist der Hund begraben[53]. Тут — сердцевина вашей эпитимии, господствующая idee-fixe[54], ради защиты которой и разверзлись ваши уста. Вы показали, будто Русская Правда погублена, сожжена. Итак, следует вывести силлогизм изнанкою вверх, то бишь на-су-п-ро-тив!
Алексей, придерживая кандалы, зашевелился на своем убогом топчане.
— Не надо, не надо! — остановил его быстро Голицын, — qui s'excuse s'accuse, как говорил богослов четвертого века блаженный Tiberius Sophronis Romanus, — кто оправдывается, тот уличает себя. Но как ужасно бряцают ваши оковы! Железная музыка. Из давней симпатии к вами к батюшке вашему я раскрываю карты, хотя совершаю акт криминальный — un delit[55]. Но милейший майор Лилиенакер не выдаст меня, вы — тем паче. Ибо мною движет благородное чувство.
Опять почесавшись, Голицын обычным рассыпчатым говорком рассказал, что первоначально имелось некое показание о каком-то свертке бумаг, вырытом из подполья и унесенном Плещеевым и Бобрищевым-Пушкиным. Братья Бобрищевы-Пушкины отрицают все это. Оба ведут себя возмутительно, особенно Павел. Зато подпоручик Заикин Николай дал показание, что Русская Правда не сожжена, а зарыта. Да. Зарыта Плещеевым 1‑м и Бобрищевым-Пушкиным. Заикин нарисовал даже чертеж, очень толковый и ясный, ибо сам по образованию топограф и в Подольскую губернию был даже командирован на съемку.