— Уймись, дура. Я смотрю, ты совсем голову потеряла. Маг это, странствующий, — Олаф дипломатично упустил некоторые не нужные сейчас подробности.
— Не дам. Какой из него маг. Проходимец, небось, с большой дороги.
— А я говорю маг. Я здесь хозяин. Как решил, так и будет. Давай Ильм, начинай. Неча этот курятник слушать.
Женщина вскочила с табурета и перегородила грудью дорогу.
— А я говорю, не дам.
— Молчать, — кузнец грозно сверкнул глазами, — пошла вон, коли не соображаешь совсем, и вертихвостки пусть с тобой вымётываются…
Женщина прожгла Олафа горящим взглядом, гордо вскинула подбородок и молча вышла. Подружки, шурша юбками и испуганно поглядывая на Ильма, потянулись вслед.
Некромант невесело ухмыльнулся. Какая благодатная почва для завтрашних сплетен.
— Ну вот, — кузнец сокрушенно развел руками, — что за жизнь! Теперь дуться будет неделю. А как было иначе? Эх, семь бед, один ответ… Ты давай, пользуй…
Ильм провёл ладонью надо лбом и грудью девушки. Постоял задумчиво некоторое время, потом приподнял веки, посмотрел в воспаленные глаза… Ничего страшного. Обычная тяжелая простуда. Кажется, в дорожной сумке была пара склянок с лекарством. Где-то на самом дне. Лишь бы пробки с пузырьков не соскочили по закону подлости. Здесь он такие смеси приготовить не сможет.
— Ладно, Олаф. По-моему, не всё здесь так безнадёжно.
— Ой, да ты только помоги, да я…, да мы… да мне…
Ильм вышел из каморки и подошел к столу.
— Олаф, можно я сумку дорожную на стол положу?
— Че спрашиваешь? — кузнец одним движением скинул в сторону, украшенную незатейливым зеленоватым узором скатерть, — будь как дома. Может чего еще надобно? Ты только скажи.
— Пока нет.
Ильм безжалостно вытряхнул из сумки все содержимое и озадаченно присвистнул. Походная сума некроманта была невелика, но, к сожалению, очень редко подвергалась тщательной ревизии. Чего только не вывалилось из нее на сколоченный из гладко обструганных досок стол… Какое-то тряпье, мятые листки бумаги, пустые и полные пузырьки, флакончики без надписей, несколько серебряных инструментов для работы в анатомическом театре и прочая мелкая ерунда.
Некромант выудил нужную склянку и обернулся к нетерпеливо мнущемуся рядом кузнецу.
— У тебя самогон в доме водиться?
— Само собой, — Олаф подошел к печи и достал из-за угла большую бутыль с мутным содержимым, — вот. Первач выдери глаз.
— Гарт говорил, что ты завязал.
— Я немного. Только в последние дни, — смутился Олаф.
— Ладно, давай сюда. И кружку еще принеси.
Олаф открыл шкафчик и извлек на белый свет большую пивную кружку. На ее глиняном боку довольно достоверно был изображен служитель ордена, с вдохновенным видом читающий писание перед неким семилапым существом очень мерзкого вида. На круглом лице церковника блуждала улыбка, зрачки в глазах неведомого зверя сошлись к носу. Толи это был такой тонкий художественный ход, то ли у художника просто дрогнула рука. Сверху над картинкой красовалась гордая надпись " АКИ РАССЫПСЯ"
— Такая пойдет?
— Пойдет, — Ильм ехидно усмехнулся, — где взял такую страсть?
— Так в кости по прошлой зиме выиграл у старосты. А что?
— Рассыпаться не боишься?
— Вот еще, — Олаф поставил кружку на стол, — она у меня для пива, а не для духовных размышлений.
Ильм вылил в кружку снадобье, разбавил на глаз самогоном и накрыл сверху тряпкой.
— Мне нужна толченая ольховая кора.
— У меня только железо, да уголь, — растерялся кузнец, — это тебе к травнице надобно. А у меня с ней ножи и вилы…
— При мне вроде старичок был.
— Был, да всплыл. Помер он уже как четыре года. Теперь вот эта, змея. Из Волина к нам перебралась.
— Проводишь?
— Провожу, конечно. Только на глаза к ней я ни-ни… Ты сам там разбирайся.
— Не беспокойся. Разберусь. Пошли.
— А то ж…, - Олаф испуганно коснулся своей лапищей белой руки девушки, — а она не того, пока мы значит…упаси Единый.
— Не должна. Идём, пусть жена твоя пока здесь посидит.
— Вот ведь непруха-то, — растерялся кузнец, — а вот не захочет, и что тогда? Она у меня такая, иногда прям как кремень.
— Твоя жена. Ты и разберись.
— Легко сказать.
Кузнецова жена сидела на лавочке возле дома. Лицо как маска. Ни дать ни взять, живая статуя скорби и печали.
— Э… — промямлил Олаф, — к дочери бы надо. Обратно.
Женщина, даже не посмотрев на кузнеца, встала и направилась к дому.
— А ты боялся, — понизив голос почти до шепота, бросил Ильм.
— Кто их поймет…, - так же шепотом отозвался Олаф, — все одно припомнит. Ох, припомнит.