Вошедшие в сборник письма датируются с сентября 1914 года по март 1916-го. 4 марта 1916 года корреспонденция резко обрывается. Это была битва при Вердене, в тот день в голову Францу Марку прилетел осколок снаряда. Умер он не на месте, но и не сильно позже. Ему было 36 лет.
После кончины супруга Мария Марк сделала подборку его писем для берлинского издательства Paul Cassirer. Было это в 1920-м. Издание вышло под заголовком Briefe, Aufzeichnungen, Aphorismen («Письма, заметки, афоризмы»). Таким вот маршрутом эти личные послания, написанные рукой погибшего в битве при Вердене немецкого солдата, были обнародованы по-английски. «„Письма с войны“ Франца Марка относятся к сокровищам немецкой литературы XX века», — гласит первая же фраза в предисловии к оригинальному изданию писем Марка в R. Piper & Co. Этого я, покупая книжку, не знал. Не знал, что это сокровище. А может, и знал. Может, каким-то образом я и вправду знал, что это сокровище. Мне досталось сокровище — а я об этом и знал, и не знал.
Дата на самом первом из писем Марка, которое было написано почти за два года до его гибели под Верденом, — «1 сентября (1914), осень!» Первое предложение: «Сегодня впервые стояли в дозоре, я и еще восемнадцать человек; дивная осенняя ночь, усыпанный звездами небосклон — очень трогательно». Последнее из писем отправлено из-под Вердена в день его смерти и начинается так: «Дорогая, представь себе: сегодня получил письмецо от людей, у которых был расквартирован в Максштадте (Лотарингия), а внутри — твое письмо на день рождения». Ближе к концу этого последнего своего письма Марк говорит: «Не беспокойся, я справлюсь, и здоровье мое в порядке». Спустя несколько часов его не стало.
Битва при Вердене (хотя в Первую мировую вообще было много в высшей степени поразительных и ужасных сражений) — она уникальная. Некоторые до сих пор разбирают ее по косточкам. Прослеживают передвижения войск и прочие замысловатые военные подробности. Знают наперечет имена участвовавших в ней генералов и офицеров рангом помладше. Для этого нужна некоторая дотошность, некоторый тип мышления. Его уместно будет назвать «клиническим» — со всем позитивным и негативным, что несет это слово. У меня такого клинического мышления нет. Я и «клиническое» — это как чемпион мира по боксу и нейрохирургия.
По правде, есть у меня подозрение, что люди, которые как с писаной торбой носятся со всеми этими подробностями про Верден, пытаются своим вроде как бесстрастным подходом что-то взять под контроль. Что-то насчет этой битвы невыносимо для них — для чего-то у них внутри. Все эти факты про битву, ее реальность, что она в принципе когда-то была — это играет на некоем чувстве, некоем глубинном отчаянии или страхе. Исследовать эту битву значит совершить на этот страх вылазку — взять его в кольцо, так сказать, всякими аналитическими инструментами, которые у нас есть.
Но нет ли тут и желания? Может, тут страх вперемешку с желанием? Человек, который исследует Верден клиническим способом, не знает, что ему делать с этой мощной взвесью из страха с желанием, и такие вот люди становятся ботаниками — притом, что, наверное, на самом деле в глубине души им хочется ринуться в эту битву, реально участвовать в этой битве, убивать в этой битве и умереть в этой битве — хотя в каком-то ином еще смысле им бы ни в коем случае этого не хотелось. Им хочется, но и не хочется. Изучая ту битву с безопасного расстояния и участвуя в ней таким образом, они получают какое-то удовольствие, но это же расстояние вместе с тем — своего рода пытка.
Желания вот так понимать эту битву или совершать на нее вылазку у меня нет. Но я нередко возвращаюсь к Вердену мыслями. Случись ему всплыть в беседе, по радио или в книжке — и сердце мое бьется чаще. Помню, как много лет назад смотрел по телевизору документалку про Первую мировую и, в частности, про Верден. Из уст рассказчика прозвучала такая фраза: «Это сражение было одним из самых жестоких, самых зловещих в военной истории». Говорил он, насколько я помню, с британским акцентом. И сделал особое ударение на этих словах, что сражение было «жестокое» и «зловещее». Едва ли когда-нибудь раньше я слышал, чтобы битву называли в документалке «зловещей». Жестокой — да. Но война — она такая всегда. Поэтому удивительно, что в этом конкретном фильме после слова «жестокое» рассказчик сказал и что-то еще. Он продолжает, и голос его становится выше и громче. Слово «зловещая» он произносит, будто плюясь. Непохоже на те слова, какие обычно выбирают и произносят в документалках по телевизору.