Класс замер, а Степан Александрович чувствовал, что сваривается заживо в собственном соку.
– На кой чёрт вам знать про эту самую Марию – Терезию? А?
– Она королева была, – послышался чей-то звонкий голос.
– Ну и плевать, что королева… Мне какое дело?.. Зачем же про неё учить-то?
– Так нужно, – сердито закричали ученицы, чуя, что вот это-то и начинаются обещанные школьные новшества. Решили постоять за старую школу.
– Так нужно, – передразнил бородач, – а может быть, не нужно.
– Нет, нужно!..
– А вдруг не нужно? А вот вы, красавица, громче всех кричите… А скажите мне на милость, вы самовар ставить умеете?
– Умею.
– А ну-ка посмотрим… Расскажите, как вы его ставить будете…
– Налью воды… Наложу углей… лучину возьму…
– Сразу воду нальёте?
– Да.
– Ну и неправильно. Вытрясти его сначала надо- c… Вот-с… И это вам знать важнее-с, чем про эту самую Силезию.
– Мы не кухарки, – крикнул кто-то.
– Нет, кухарки. Кухарки, портнихи, судомойки…
– А Марию-Терезию вы свою пока забудьте… Да-с! И всяких этих своих королей да королевичей…
Раздался звонок.
Класс недовольно шумел.
Страшный бородач совершенно спокойно, как будто он и не чуял поднятого им неудовольствия, шёл в учительскую, утюжа бороду.
– Иконкам всё молитесь, – ткнул он в угол коридора.
Пантюша внезапно шепнул на ухо Степану Александровичу:
– Это новый инструктор объединения, я сказал, что ты марксист.
В учительской панически молчали преподаватели.
– Садитесь, пожалуйста, – говорил Пантюша, – вот это все наши школьные работники.
– Так, государи мои, нельзя-с, – произнёс инструктор, садясь в кресло, – вы все по старинке «от сих до сих», «в прошлый раз мы говорили», да «к будущему разу возьмите». Это все нужно теперь забыть-с! К чертям-с! Вот оторвалась у вас подошва – вы её взяли да по поводу неё об обуви в различные времена и у разных народов… А сапожника инструктора вызовите, чтоб тут же показал, как подмётки ставить. Вот – это урок… А эти фигли-мигли вы бросьте!.. Все эти ваши Виноградовы да Платоновы… Тьфу!
И он плюнул огромным плевком прямо посредине учительской.
– Я, знаете, предупреждаю… я, кстати сказать, не коммунист, так что вы на меня волками не глядите, я предупреждаю, что, ежели ещё подобное увижу… учебники, да «от сих до сих», я церемониться не буду. – В два счета в отставку… Чтоб все было построено на трудовых процессах… пример я вам привёл насчёт подошвы… (он вышел к столпившимся у дверей ученикам). А вам, красавицам, мой совет старух столетних из себя не корчить. Вам нужно носиками вашими к духу времени принюхиваться. А это и оставить можно.
И он сделал иронический реверанс.
Некоторые засмеялись, но другие сердито зашипели.
– Все равно учебниками вам пользоваться не позволят и уроков зазубривать тоже… Довольно-с!.. Ручки ваши, может быть, от этого и пострадают, зато сами же потом благодарить будете… Прислуг-то теперь держать не придётся… Надо теперь все самим-с… Извольте сами классы подметать и все прочее. До нужника включительно. Да-с!..
– Мы не для этого в школу поступали.
– Извините-с. Именно для этого. Ну-с, до свидания! Заседания объединения будут по вторникам в три. Стало быть, сегодня. Чтоб были представители и от учащих и от учащихся.
И, кивнув головой, он ушёл.
Нечто вроде немой сцены из «Ревизора» произошло после его ухода в учительской.
Естественник стоял в позе мученика, только что подвергшегося заушению. Математик растопырил руки и тупо глядел на Марью Петровну, которая, в свою очередь, замерла, уставившись на Пантюшу.
За дверью шумело девичье море.
Три девушки – члены школьного совета – вошли в учительскую, красные и взволнованные.
– Мы хотим учиться по-старому, – заявили они робко, но настойчиво.
– Успокойтесь, – строго и спокойно сказал Соврищев, – учиться вы будете так, как это нужно…
– Нужно, как прежде…
– Ступайте и не волнуйтесь.
И Пантюша, затворив за девушками дверь, преспокойно закурил папиросу.
– Что же это такое? – пробормотал естественник. – Ведь это ужас… Я преподаю двадцать восемь лет… Никто не говорит, что не надо трудиться.
– Честь и слава всем трудам! – сказал математик грустно.
– Терпение и труд все перетрут, – заметила немка.
– II faut travailler[12] – произнёс француз, перекладывая из одного кармана в другой коробку с сахариновыми порошками.