И вот, вскорости после похорон, в витринах менгелевских лавок стали появляться лозунги против бомбы, и кое-кто у нас поворчал малость по этому поводу; нечего, мол, говорили они, мешать торговлю с политикой, но покупать у него все-таки не перестали, потому что его лавка, без сомнения, была лучшая в Картертоне и качество товара от лозунгов не портилось. По-моему, он мог бы выставить даже коммунистический лозунг и все равно не растерял бы своей клиентуры. Не то чтобы он питал хоть малейшее сочувствие к коммунизму, о нет, Гарри был мелкий буржуа и ничуть не огорчался, с тех пор как я ему объяснил, что это ничему не мешает. Генерал Хобсон, правда, пригрозил ему, что перейдет в другую лавку, но Гарри только усмехнулся и сказал — достаточно громко, чтобы слышали стоявшие возле (и потом рассказали другим): «Благодарю вас, сэр, очень хорошо, так вы, может, выпишете мне чек? У вас забрано по книжке на двести тридцать пять фунтов четыре шиллинга и четыре пенса, да еще вот эта кисть винограда, что вы сейчас держите в руках. Я уже давно хотел поговорить с вами об этом, сэр». И генерал Хобсон покраснел как рак; потому что хоть он и купался в деньгах, а платить по счетам не очень любил, и, конечно, он остался у Менгеля, и с его счетом тоже все осталось по-прежнему. Милейший человек наш Хобсон, несмотря на все свое позерство, эти старые вояки часто бывают приличными людьми. Этот по крайней мере понимал, когда он бит, и при поражении вел себя куда достойнее, чем при победе, этакий старый дурачина.
Так вот, значит, жил себе Гарри тихо и мирно, юный радикал и преуспевающий бакалейщик с заскоком в мозгах насчет водородной бомбы, и вдруг спохватился он, что всего через месяц Олдермастонский марш должен проходить мимо Картертона по нашему объезду и будет это не в какой другой день, а именно в страстную субботу; так как же тут быть? Серьезный вопрос! Прямо-таки проблема! Тут ведь сталкивались барыши и убеждения, самая бойкая за год предпраздничная торговля и самая большая в этом году демонстрация против бомбы. Гарри по целым дням ломал голову, прикидывал и так и этак, даже с приличной случаю осторожностью наводил справки, не согласится ли кто из друзей заменить его в лавке на то время, пока олдермастонцы будут двигаться по объезду, но безуспешно. А тем временем он готовился — остальные три дня он, во всяком случае, намеревался участвовать в походе, и только в день, когда демонстранты должны были проходить через его родной город, ему было никак нельзя. А ему очень хотелось именно в этот день быть с ними, промаршировать хотя бы только по объезду с большим плакатом, на котором будет написано: «Картертон требует запретить бомбу».
— Мы должны оказать им сердечный прием, — сказал он мне как-то вечером, когда я застал его за изготовлением этого плаката. Огромное было полотно, по лазоревому фону надпись золотыми буквами и еще грибообразное облако кроваво-алого цвета — кошмарное сочетание! У Гарри не было ни малейшего чувства красок.
— Что это ты делаешь? — спросил я, хотя и без того было видно, что он делает.
— Да вот малюю этот окаянный плакат, — сказал он. — Подержите, пожалуйста, за тот конец, а то все морщится, будь он неладен. А ведь нельзя же, чтоб наше сердечное приветствие вышло кривое на один бок, как вы думаете?
И я, делать нечего, подержал за конец, и помог ему малевать, и даже прибавил несколько фиолетовых завитков к грибообразному облаку.
— Ну что ж, недурно, — сказал Гарри, когда мы кончили. — Теперь пусть просохнет, а тогда мы наденем его на палки.
— Палки? — сказал я. — Какие еще палки?
— Две палки. По одной с каждой стороны. Надо его растянуть, чтобы всем было видно. А то, если будет болтаться как тряпка, какой от него толк?
— А кто будет держать другую палку?
— Вы, — ответил он и даже не потрудился взглянуть на меня, просто констатировал это как факт, нам обоим давно известный. Но мне это не было давно известно, и я не намеревался валять дурака ни для Гарри, ни для кого другого, так я ему и сказал, коротко и ясно.
— Бросьте! — сказал он. — Мы с вами покажем этой дохлой и полудохлой публике в Картертоне, что мы не шутки шутим.
— Да иди ты ко всем дьяволам, Гарри! — сказал я. — Будь я то-то и то-то, если я это сделаю.