Мадлен. Нет, Робби. Ты не прав.
Робби. Это было бы нечестно и перед тобой, и перед всеми.
Мадлен. Все постепенно образуется, Робби. Ваш мир будет развиваться и совершенствоваться. Вы научитесь предупреждать болезни, синтезировать продукты питания, покорите все виды энергии…
Робби. Я знаю, знаю, что когда-нибудь все это будет. Но все двигается так медленно, с такими мучениями.
Мадлен. А что мешает?
Робби. Войны и всякое другое… (Задумывается, затем снова повторяет.) Войны… бесполезные, бесцельные войны…
Мадлен. А когда нет войны?
Робби (медленно, с нарастающей убежденностью). А ведь правильно… мир, вот что действительно необходимо. Мир, чтобы иметь время…
Мадлен. Пора. Надо спешить.
Робби (очень грустно). Ты уже покидаешь меня? И я больше никогда тебя не увижу?
Мадлен. Не знаю, Робби… Не знаю, вернусь ли я когда-нибудь сюда… на вашу планету.
Робби. Она огорчила тебя?
Мадлен. Это такой жестокий, беспощадный круговорот страданий! Такого я нигде раньше не видела! Никогда! Никогда…
Пауза.
И все же находятся люди, полные доброты и отваги, люди, способные на подвиг…
Робби (нетерпеливо). Но ты все-таки скажи мне: это хорошее желание, Мадлен? Скажи!
Мадлен (тихо). Это прекрасное желание, Робби.
Робби. Ах!.. (Обернувшись к ней лицом.) Я никогда тебя не забуду, Мадлен. (Запинаясь, но очень искренне.) Ты пришла к нам сюда… из далеких миров… само совершенство… само очарование… И ты всегда будешь со мной… Во мне! Правда! (Руки его беспомощно висят, глаза устремлены на нее с обожанием.)
Мадлен. О Робби! Бедный мой Робби… Почему ты ничего не хочешь для себя? Чтобы я стала живой… хоть на минутку?
Робби. Рисковать, чтобы ты взорвалась? Ни за что!
Мадлен (совсем близко). Ну и пусть!
Робби. Что ты! Я не могу даже подумать…
Мадлен. Ох, Робби!.. Погоди! Стой спокойно… спокойно… не двигайся…
Огни мигают. Мадлен, окруженная каким-то странным светом, подходит ближе и прикасается к нему.
Робби (не верит самому себе). Ты живая!
Мадлен. Только на мгновенье. Обними меня, Робби.
Робби прижимает ее к себе. Потом они робко целуются.
(Шепотом.) Прощай, Робби! (Начинает медленно, спиной, удаляться.)
Робби протягивает к ней руки. Мадлен улыбается. Он как зачарованный идет к микрофону, протягивает руку к рубильнику и берет микрофон.
(Шепчет.) Прощай, Робби! Я еще вернусь…
Часы где-то вдали начинают бить двенадцать. Образ Мадлен медленно тает. Робби застыл на месте. Вспыхивает зеленая кнопка.
Робби. Мое третье… мое главное желание — это мир на всей Земле…
Занавес
Авторизованный перевод А.Рейжевского и А.Смирнова
А колокол звонит…
В Ленинграде, в одном из его знаменитых сквозных дворов-колодцев, шла игра. Двор был небольшой, тесноватый, залитый асфальтом. Кажется, туда выходили задние двери какого-то магазина, потому что у стены громоздились картонные коробки, ящики, криво сбитые из тонких неоструганных реек. Из этих ящиков и коробок посреди асфальтового пятачка было сложено хрупкое многоступенчатое сооружение, одновременно похожее на египетскую пирамиду, башню Татлина и высотное здание на московской Котельнической набережной — уж на что фантазии хватит. У сооружения стояли четверо мальчишек лет двенадцати-тринадцати, стояли торжественно, молча и почему-то держали в руках дочиста выдраенные консервные банки. А к ним — едва ли не строевым шагом! — приближалась другая четверка (кажется, там и девочка была), тоже с банками в руках.
Стоял полдень, из «окна в Европу» тянуло летним привычным балтийским холодком, народу кругом — ни души.
Пахнет дракой, тревожно подумал я, праздный залетный турист-командированный. Подумал так и приготовился вмешаться, навести порядок, восстановить мир.
Один из четверки у пирамиды выбросил правую руку вверх — в знак приветствия, что ли? — а левую с банкой поднес ко рту и произнес в нее по слогам, как в микрофон:
— Кал-ли-сто!
А вожак второй четверки в точности повторил эти странные жесты, только сказал иное.
— Земля! — вот что он сказал.
Я мог спокойно продолжать путешествие по цепочке проходных дворов от Мойки до Фонтанки, потому что никакой дракой не пахло, а играли ребята не в войну, не в казаки-разбойники, даже не в «неуловимых мстителей» — играли они в героев давнего уже романа Георгия Мартынова «Каллисто», в героев — заметим! — фантастического романа, в землян будущего и в инопланетных пришельцев, и сооружение из коробок оказалось на поверку космическим кораблем. А целью их игры была дружба.
Нашел что вспомнить: казаков-разбойников! — скажете вы.
Новое время — новые игры, скажете вы.
И я соглашусь с вами, не стану спорить, а вспомню еще один случай, вспомню снова лето, снова полдень, узкую и глухую набережную одного из амстердамских каналов, баржи и баржонки, лодки и лодчонки, навечно пришвартованные к берегу, превращенные в нехитрое, дешевое жилье. Мы гуляли с моим голландским коллегой и «высоким штилем» рассуждали о судьбах литературы, о ее великой роли в антивоенной пропаганде и еще о чем-то столь же серьезном, как вдруг увидели группу ребятишек, выстроивших из картонных ящиков нечто вроде индейского вигвама или, если хотите, карточного домика. Ребятишки праздно шатались поодаль, ждали чего-то. Вдруг один из них посмотрел на выцветшее амстердамское небо и загудел, надув щеки, явно подражая полицейской сирене, выкрикнул короткую фразу и бросился в «вигвам». А остальные, толкаясь, падая, не обращая внимания на упавших приятелей, рванули за ним. Наконец все уместились в картонном укрытии, и опять настала тишина.
Никто не выглянул из окон домов. Никто не вышел на палубы барж и лодок.
— Что он крикнул? — спросил я.
Коллега перевел на английский слова мальчишки:
— Атомная тревога, всем в убежище! — и добавил, словно бы извиняясь: — Дети. Играют…
Мы пошли с ним дальше, но говорить о судьбах литературы как-то расхотелось, и я рассказал коллеге ту самую историю про ленинградский двор. А он — умница, веселый человек, отличный прозаик-реалист, далекий от фантастических домыслов, — сказал, чуть переиначив приведенный выше «афоризм»:
— У каждого времени свои игры. — Усмехнулся невесело: — Что видят в кино, по телевизору, что читают, в то и играют. Фантастика — королева рынка. У вас — своя, у нас — своя…
В общем-то он был прав — писатель, чурающийся «королевы рынка». Советские писатели-фантасты никогда не пугали читателей неизбежным «армагеддоном», потому что никогда не считали его неизбежным. Нет, нас вовсе нельзя упрекнуть в некой безмятежной эйфории, в том, что мы не видим, к чему может привести бешеная гонка вооружений, но мы бесконечно верим в человека, в его силы, в его разум, в его любовь к жизни. И, кстати, готовы повторить следом за одним из тех, кого мой голландский коллега назвал своим: «Я не вижу на свете ничего важнее Человека с большой буквы. Разумеется, я подхожу пристрастно, ведь сам я из этого племени… Человек с большой буквы должен жить». Эти слова принадлежат прекрасному американскому писателю-фантасту Рэю Бредбери, для кого забота о завтрашнем, послезавтрашнем, послепослезавтрашнем дне нашей планеты — подчеркну: счастливом дне! — стала главной темой творчества.