Г.Гагарин. Тифлис. Майдан. Гравюра
Мне надоели наши повседневные дела, солдатский супчик, я истосковался по родному небу и уговорил охотника Краузе, путешествовавшего по всей Европе, пойти в колонию. Уже сам вид колонии порадовал меня европейским видом, а что говорить о том, когда у почтенного Дейчера мы выпили по стопке настоящей старки, нашей украинской водочки, а не местной, несущей сивушными маслами. Когда же потом мы съели вкусный картофель в мундире со свежим маслом и кашу с молоком, я не мог натешиться, но это еще не все: чистота в доме, вежливость и достаток простого немецкого крестьянина привели меня в восторг. В таком радостном состоянии я вернулся в свой лагерь - ночь была темной, ветер яростно дул из ущелья за горой и создавал дивную, страшную гармонию с бешеным шумом реки. Над ее высоким, обрывистым берегом горели костры наших солдат и освещали их суровые фигуры; хмельные голоса воинов сливались со стихийной музыкой природы.
Я ходил над обрывом реки меж огней или издали глядел на их отблеск - нравилась мне эта сцена, мне казалось, что и я герой, закаленный в ратном труде, и так над рекой у меня родилась мысль, но какая-то далекая, тоскливая, грустная, я ощутил холод, капитально замерз и недолго думая, закутавшись в шинель (солдатское пальто), пошел спать на сено в конюшню - вот и вся поэзия и мое утешение. Назавтра едва дотащился до Тифлиса. Здесь был целую неделю, ожил среди друзей и знакомых, которых здесь множество, и, попрощавшись с товарищами по несчастью, пошел дальше в путь на войну. Я на войне! - я, литератор, взращенный в Вильно! Ветер горстями гравия сыплет мне в лицо и глаза, мне кажется, что это картечь надо мной свистит, борюсь с ветром, который меня несет вверх, и хотя я на четвереньках дополз на ночлег, почти ослепший, с безумной болью в глазах, не говоря уже о ногах (их я вообще не ощущал). В темной сакле, грязной и тесной, сидели товарищи вокруг горящего очага, над которым был подвешен к потолку большой котел супа с крупой, разжигая аппетит наблюдавших; замечательный суп, тем более, что в него еще капала свеча.
Этот ночлег был во Мцхете, древней столице Грузии, а сегодня в нищей деревне или городке, не знаю, как назвать. Правда, сохранилась еще крепостная стена, а посередине - грандиозная церковь, может быть, самая большая в Грузии, где покоятся здешние цари - посетил эти захоронения, не мог прочесть надписей, кроме одной по-русски: это была могила Ираклия, последнего из правивших царей. Путь наш во Владикавказ через горы был почти переправой Ганнибала через Альпы - от Каишаури до Коби дорога идет через вершину Кавказа: здесь вечные снега. Было еще темно, когда мы вышли с места ночлега, брели через снежные поля, продираясь сквозь завалы без дороги и проводника - снег доходил до живота. На каждом шагу надо было останавливаться для перемещения пушек по опасной дороге над пропастями, которые едва были заметны - везде белым-бело, ни следа человеческого, мы встретили только одну повозку с поклажей саперов, которые прошли вчера, около нее стоял солдат на вахте - один человек среди страшной пустыни, в середине сугроба, почти целиком заваленный снегом. Наконец достигли мы горы Гуд и Крестовой, тут произошли снежные обвалы и была угроза новых, уже нескольких солдат перед нами смела лавина и унесла с собой в Терек. Надо раскапывать эти горы снега, надо стоять по нескольку часов по пояс в снегу на одном месте, потому что некуда деться, а тут над головой висит новая лавина - признаюсь, что я, однако, не чувствовал никакого страха, все страшно только издалека - самый острый ужас - это ничто, когда ты уже находишься внутри него. Мы бросили обоз в горах, сами лишь с пушками приплелись в Коби поздней ночью, благодаря местным жителям, которых выслали очистить дорогу, потому что шаг за шагом кони и люди утопали в снегу, пушки переворачивались. Я продрог до костей, нечем обогреться, хотелось чаю, но дров не было. К счастью, после долгих поисков, солдат нашел полено в Духачи (усадьба), которое уступил нам за полтину серебром. Утром почувствовал боль в глазах от снега - не заметил сразу, что лицо мое горело; взглянул на солдат - предо мной толпы слепцов, один ведет другого; вскоре и я совершенно ослеп, кричал от боли. На третий день марша меня посадили на коня, и я с завязанными глазами, как слепая Фортуна, пустив поводья на волю коня, прибыл вместе с отделением во Владикавказ, помалу начал прозревать и, слава Богу, прозрел окончательно, а позже узнал, что многие солдаты навсегда потеряли зрение.