В «Записках» воссоздана одна из самых ярких картин походного быта, какой мы не находим в более подробных очерках других авторов. По Военно-Грузинской дороге продвигались с пушками, постоянно увязавшими в снегу. Ни человеческого следа, только повозка с багажом саперов, прошедших вчера. Приходилось стоять часами по пояс в снегу. Едва удалось купить у солдата полено, чтобы согреть воду. «Утром почувствовал боль в глазах от снега - не заметил сразу, что лицо мое горело; взглянул на солдат - предо мной толпы слепцов, один ведет другого; вскоре и я совершенно ослеп, кричал от боли. На третий день марша меня посадили на коня, и я с завязанными глазами, как слепая Фортуна, отпустив поводья на волю коня, прибыл вместе с отделением во Владикавказ, помалу начал прозревать и, слава Богу, прозрел окончательно, а позже узнал, что многие солдаты навсегда потеряли зрение» [95, 188].
Во-первых, удивляет сам факт ведения дневника в таких условиях. В то же время, история сохранила немало подобных примеров, когда дневник был своего рода спасением. Трудно назвать Петрашкевича писателем в строгом значении понятия, его сделала литератором именно судьба. Во-вторых, в этом кратком эпизоде вырисовывается Кавказ, каким он открылся ссыльным во всех его реалиях; после таких записок нечего говорить о том, что Кавказ мог остаться в польской литературе лишь источником экзотического любования.
Уже нескольких подобных отрывков достаточно для утверждения: польские ссыльные безмерно расширили представления читателя о жизни своих соотечественников. В-третьих, поражает оперативность, с которой заметки попали в Познаньский журнал - они были опубликованы через год после описываемого эпизода. И, наконец, этот отрывок расшифровывает культурную традицию, в которой был воспитан автор. Само сравнение со слепой Фортуной ориентирует нас на романтическую прозу.
Опубликованные в том же номере «Кавказские сонеты» откровенно соотносятся с «Крымскими» и написаны под несомненным влиянием Мицкевича. Удивляться не приходится. Под влиянием польского гения находилось все поколение, и даже поэты гораздо более сильного дарования, нежели Петрашкевич. В.Кубацкий довольно язвительно пишет, что редакция выбрала из писем поэта отрывки о народных обычаях и привела их в качестве комментария к «Сонетам», оценив выше самого поэтического текста. «Что поделаешь, Петрашкевич был более способным прозаиком, нежели поэтом» [65, 63]. В частности, в сонете «Лекури» Петрашкевич воссоздает поэтический образ танцующей лезгинки. Действительно, комментарий колоритен и передает дух танца не слабее самого сонета. Один из сонетов - «Ночь в Гомбори» - посвящен природе горного кахетинского села, в котором позже, в конце XIX - начале XX века был расквартирован так называемый «польский полк», а потомки солдат и офицеров, сохранившие известные польские фамилии, и ныне живут в Гомбори.
Судьба Петрашкевича трагична. Сведения о ней также расходятся. Несомненно, он был тяжело ранен. Заблоцкий, не оценивая его литературного дарования, пишет Подберескому: «Петрашкевич, автор «Двух великанов», во время последнего похода в горы был ранен в живот пулей, которая там и осталась. Ужасные страдания, какие он из-за этого стал испытывать, заставили его поехать в Пятигорск, на минеральные воды, где он до сих пор находится, а оттуда, если выживет, должен отправиться на родину, так как уже получил освобождение...» [III.1]. Л.Янишевский пишет о нем кратко, также не касаясь его сочинений: «Славного Петрашкевича, инвалида с пулей в животе, уже давно нет на Кавказе - он вернулся на родину, занимается воспитанием детей жителей Волыни, и, насколько ему позволяет здоровье, без сомнения, пестует в домашней тиши родные музы» [III.2].
Однако в некоторых работах, связанных с ним, указывается на раннюю смерть [14; 71]. Рейхман называет дату - 1842 год, то есть, по его предположению, Петрашкевич скончался почти сразу после отъезда с Кавказа, в возрасте 30 лет [109], что не соответствует действительности.
Михал Анджейкович-Бутовт[11]
Михал Анджейкович-Бутовт был другом и товарищем по оружию Тадеуша Лады-Заблоцкого. О его жизни известно немного. В составлении даже самой пунктирной биографии Михала Бутовт-Анджейковича приходится «продираться» сквозь множество неточностей. Я.Рейхман указывает место рождения - «родом из Жмудзи» [109, 27]. Год смерти установил Б.Барановский. Анджейкович родился в дворянской семье около Гродно (Кобринский повят) около 1816 года. Жил на Волыни.