Не вызывает сомнения тот факт, что кавказские ссыльные создали целый раздел польской литературы, в котором воплотилась их общественная активность и культурные запросы, а современники заметили их творчество.
Таким образом, постоянное участие поляков с Кавказа в различных альманахах позволяет сделать определенные выводы. Во-первых, ссыльные не только не были полностью оторваны от родины. Напротив, возникла парадоксальная тенденция: они в какой-то степени определяли характер нескольких изданий. Их произведения часто публиковались весьма оперативно. Во-вторых, «кавказцы» были связаны с самыми прогрессивными альманахами «восточных земель» и даже участвовали в их создании. В-третьих, литература, созданная на Кавказе и о Кавказе, в частности, о Грузии, доходила до читателя-современника. Поэтому можно утверждать, что ссыльные поляки не только расширили знания соотечественников о крае своего изгнания, но ввели Кавказ и Грузию в круг интересов довольно широкого читателя. Этим, несомненно, было определено утверждение качественно нового этапа польско-грузинских литературных и культурных взаимосвязей. Следующим этапом мог быть уже именно взаимный профессиональный интерес двух народов как в области литературы, так и в иных областях науки и культурной жизни.
«Кавказцы» не просто расширили знания читателя о Кавказе и Грузии, но и подняли их на небывалый дотоле уровень.
Идейные основы творчества
В поэзии «кавказцев» мы не найдем четко выраженных социально-политических взглядов, хотя, как известно, само пребывание на Кавказе было результатом их патриотической и демократической деятельности. Отсутствие политических программ отчасти объясняется юным возрастом большинства попавших на Кавказ, а, может быть, и тем, что идеологов, руководителей заговоров и создателей социальных программ отправляли либо в Сибирь, либо казнили, как Шимона Конарского. Идейные же взгляды «кавказцев» совпадали в основном в вопросе национального самосознания, хотя в их поэзии не прослеживается ясно выраженной связи между смыслом индивидуального страдания и нуждами народа. Этот историософский аспект был выражен в творчестве западной эмиграции, а у «кавказцев» - в позднейшей прозе. Он, к примеру, звучит в высказываниях Матеуша Гралевского.
Политическую деятельность на Кавказе совершенно независимо пыталась вести западная эмиграция. Миссия Людвика Зверковского, Казимежа Гордона, известная экспедиция Теофила Лапиньского, а позже - Клеменса Пшевлоцкого, это иные «политические сюжеты», порой драматически повлиявшие на поляков, насильно определенных в Кавказский корпус, поскольку соотечественники вынужденно оказывались по разную сторону баррикад.
Однако на фоне активности поляков на Кавказе (а там пребывали не только ссыльные), идейные убеждения тех, кто прибыл добровольно, резко отличались от пребывавших в изгнании. Это проявлялось и в вопросе отношения к России, и к кавказским народам. Но и среди «вынужденных жителей» Кавказа были разные полюса: с одной стороны, выразитель радикальных социальных и национальных взглядов, открыто вражески настроенный к России Матеуш Гралевский, а с другой стороны, Войцех Потоцкий - человек, связанный с политической элитой и близкий к наместнику Кавказа Михаилу Воронцову.
Различие взглядов наиболее ярко выражено при сопоставлении текстов ссыльных с описаниями тех, кто выбрал Кавказ для службы и стремительной карьеры, то есть, к примеру, с одной стороны, - воспоминаний Матеуша Гралевского, Станислава Пилата, Владислава Юрковского или Гедеона Гедроича, а с другой стороны, - Юлиуша Струтиньского (Берлича Саса) или Хенрика Дзержка. Мы не изучаем творчества этих последних, которые прибыли на Кавказ с целью сделать карьеру в рядах российской армии и не скрывали того, что разделяют официальную идеологию России, ее «миссию» по «внедрению цивилизации» на Кавказе. Диапазон взглядов можно проиллюстрировать следующим примером: Для Струтиньского русификация высшего общества Тбилиси, светская жизнь грузинской элиты в салонах правителей Кавказа, балы у российских генералов, банкеты «золотой молодежи» были вполне естественным, безоговорочно принимаемым явлением, неизбежным в насаждаемой атмосфере космополитизма. Если Струтиньский и размышлял над чем-то, то над некоторой «неискренностью грузин» в этих процессах, но рассматривал ее как национальную специфику [121, 17-18].
Матеуш Гралевский же комментировал ситуацию совершенно иначе: «балами, нарядами, восточным гостеприимством Воронцов опустошил запасы грузинских дворян. Они брали долги из фондов, специально предназначенных властями для этой цели, и через несколько лет почти не осталось имения, которое бы полностью или хотя бы частично не было заложено в казне. Таким образом, наследники оказались в зависимости от милостей правителя страны, были вынуждены служить в армии и вступать в отношения с представителями русских дворянских родов. Разоряя народное достояние, наместник явно протежировал карточной игре и способствовал разрушению национальных обычаев. Играя на слабостях, он отвлекал внимание дворян от своей деятельности и пытался уничтожить в них патриотические чувства. Эта дьявольская политика всех захватнических и деспотических стран удавалась ему блестяще» [35, 386].