Одной из самых ярких поэтических самооценок кавказцев, помимо афористических слов Заблоцкого о «вдовьем гроше», является стихотворение Вл. Стшельницкого «К...», строки из которого не раз цитировались в связи с поэзией польских ссыльных. Приведем их, поскольку в них сконцентрировано отношение самих поэтов к своей музе:
Różne w tych czasach zbiegając strony,
Wszędzie ja nosił lutnię tułacza,
I na niejedne przestrajał tony. -
Ale ach! dzisiaj dawne zapały,
W posępnych pieśniach moich, jak we mnie
Znaleźć spodziewałbyś się daremnie. -
Znajdziesz w nich serca zarys nieśmiały,
Niedomówione nadzieje, żale,
Marzenia mgliste, jak dni zimowe,
Czasem pół hymnu piękności, chwale,
A wszystko głuche, senne, jałowe.
Подстрочник:
Разные пересекал я в те времена края,
Везде носил я лютню скитальца,
И настраивал ее на разные тона.
Но, ах! сегодня давний энтузиазм /вдохновение/
В мрачных /угрюмых/ песнях моих, как и во мне,
Напрасно надеялся бы ты найти.
Найдешь в них неясные очертания сердца,
Недоговоренные надежды, скорбь,
Мечты туманные, как зимние дни,
Порой незавершенный полугимн красоте,
А все глухое, сонное, бесплодное...[123, т.. III, с.37-38].
И завершается это размышление уничижительной ноткой, даже чрезмерным преуменьшением собственного значения:
Czy sierocego datek tułactwa,
Na starą nutę składane pienia
(Co ci przynoszą ku twej zabawie,
Ja nieświadomy wieku dążenia,
Wieszcz zadawniały) - przyjmiesz łaskawie?
Подстрочник:
Примешь ли милостиво сиротское
Пожертвование изгнанника,
Песнопения, сложенные на старые ноты,
Что приношу тебе, к твоей забаве /развлечению/,
Я, не осознающий стремлений века,
Пиит, отставший от времени? [123, т. III, с. 37-38].
Трудно определить, поскольку это касается весьма личных моментов, осознавал ли Стшельницкий - человек высокой литературной культуры и несомненного дарования - истинный масштаб своей вынужденной ограниченности. Подобных признаний немало в стихах кавказских поэтов, возможно, это выражение общей для поэтов ситуации. Порой кажется, что подобное уничижение является оборотной стороной жажды признания, надежды на то, что кто-то обратится к ним с поддержкой, похвалой, подтверждением значения их творчества. Здесь скорее вырисовывается образ потерянного, «осиротевшего» человека, обремененного комплексом анахроничности, нежели претендента на роль духовного вождя.
Возможно, некоторые из «кавказских» авторов стали литераторами именно в результате ссылки. Писали многие, трактуя свою писательскую активность и как обязанность, и как своего рода терапию души. В литературном творчестве они искали уничтоженную или потерянную гармонию мира, этот мифический лад, который придает смысл жизни и подтверждает ее значение.
Следует отметить, что поэзия «кавказцев» отличается не всегда расшифровываемыми аллюзиями. Мы встречаемся с табу на вопросах политики, со множеством намеков, пропусков, неизвестных криптонимов, которые не всегда подлежат расшифровке. Поэтому каждая попытка создания синтетического образа требует большой осторожности в выводах.
Все это проникает и на идейный, и на тематический уровни текста. Мы имеем дело с принципиально двойственным явлением. С одной стороны, все обращавшиеся к творчеству «кавказцев» отмечают повышенную биографичность их наследия. Так, Заводзиньский утверждает, что том «Поэзия» Заблоцкого является его автопортретом [140,26], что вполне вписывается в романтическую поэтику. С другой стороны, можно поправить Заводзиньского: это автопортрет душевного состояния, ибо о моментах, поворотных для судьбы, сказано столь неясно и зашифрованно, что сам Заводзиньский ошибся, пытаясь по поэтическим строкам определить причину ссылки поэта. Однако их наследие действительно характеризуется автобиографизмом, стремлением к слиянию жизни и творчества. Это черта, определенно свойственная каждой эмигрантской литературе.
Поразительным откровением, учитывая обычный саркастический тон Янишевского, звучит его признание: «Я когда-то писал, в том числе много стихов, работал как музыкант-любитель, а ныне не пишу ни стихов, ни прозы, а музыкой занимаюсь как ремесленник с 8 утра до 8 вечера, то есть даю уроки ученикам. Уж мог бы написать о себе больше, чем о других, но слишком долгая это легенда. В итоге скажу кратко, но решительно: какой была моя жизнь, таков и образ моего вдохновения. Содержание сочинений - это содержание моей более, чем бурной жизни. Прочитай все, что я написал, и узнаешь, чем был, чем желал стать, чем являюсь сейчас и чем пребуду до конца, несмотря на страдания души, утрату здоровья, уходящие годы и тяжкий труд. Не много приобретет литература от появления моих сочинений - более приобрел бы мыслящий человек, разгадывая источник вдохновения и пути, какими ведет меня Провидение. Читать меня будут с удовольствием по той безошибочной причине, что все, что я писал, было написано в моменты искреннего сердечного волнения, когда все, что переполняло сердце, вся вера, надежда, любовь, счастье, горечь, сомнение, насмешка и недоля, выливалось в звуки. Об эстетическом исполнении моих произведений я не думал никогда. Все, что создалось, создалось, как Господь Бог дал. Хотите печатать - печатайте. Хотите читать - читайте. Вот и все о себе, даже чересчур» [III.2, 121].