Католический костел в Темир-Хан-Шура
Письмо Юрковского можно в значительной степени считать исповедью поколения поляков первого периода ссылки. Потом настроение и ситуация несколько изменились, но почти каждый ссыльный прошел через отчаяние. Единственным выходом, почти вымышленным раем для “кавказцев” был, как уже отмечалось, уход из армии.
Система художественных координат польской кавказской поэзии построена на мире, расколовшемся надвое как во временном, так и пространственном плане: на «до» и «после», «там» и «здесь». «До» - это юность, мечты, участие в общем деле, полнокровная жизнь, родные, «после» - арест, крушение надежд, изгнанничество, нужда, чувство ненужности и заброшенность.
Как тонко отметила Д.Оссовска, «то, что представляется характерной чертой рассматриваемой поэзии, есть моделирование мира посредством языка пространственных систем с выразительным выдвижением на первый план двух миров, являющихся антитезой. Это своеобразное деление событий биографии на два различных порядка, сталкивающихся меж собой в драматическом напряжении, - биография заговорщика и биография ссыльного» [89, 28].
При всей биографичности творчества «кавказцев» невозможно восстановить многие вехи их жизненного пути; часть из них проступает в стихах и прозе с излишней подробностью, часть канула в вечность. Произошло как бы органическое слияние параметров их судеб и поэзии: обрывочность, эпизодичность, недоговоренность, неуверенность в завтрашнем дне, подчиненность непредсказуемой судьбе.
Возникает вопрос: имеет ли эстетическую и иную ценность литература, возникшая как бы поневоле? Может быть, ее вообще могло не быть? Или напротив, окажись авторы в более естественной для них творческой среде, они состоялись бы более многомерно? Возможно, было бы меньше пробелов? Но история не терпит сослагательного наклонения. Эта литература возникла, и недоговоренность - ее органическое свойство, а в определенном плане и отзвук трагичности судьбы всего польского народа той эпохи. Безусловно, следует исходить из того, что кавказцами сделано, а не из того, что могло быть сделано. Мы имеем дело с особой словесностью, возникшей в экстремальной ситуации и воплотившей в себе экстремальность. Наследие кавказских авторов несет в себе черты маргинальной литературы, но литературы, как неотъемлемой части общекультурного процесса.
Тем более нелепо обвинять кавказских литераторов в том, что среди них не было дарования того масштаба, которого подспудно требовал Янишевский. Да, перед нами поэзия и проза второго ряда. Но, как известно, писатели второго ряда во многом создают культурный фон эпохи. В данном случае они создали целый филиал польской литературы Кавказа. При этом следует учитывать, что не только у Заблоцкого, но и у большинства авторов образование, эрудиция, вкус и запросы были выше их поэтических возможностей, хотя не исключено, что эти возможности в иной ситуации, при участии в родной литературной среде, могли быть воплощены более весомо. Словацкий, ощущавший себя пророком, тем не менее, жаждал признания современников. А что же говорить о поэтах-солдатах? Во многих случаях в поэзии «кавказцев» ощущается примат мысли, идеи над художественным воплощением. Не менее иронично, чем об этом говорил Янишевский, Заблоцкий назвал их вклад «вдовьим грошом на алтарь родной поэзии». Каков же этот «вдовий грош»?
«Отсутствие очевидной дистанции между воображаемым художественным миром и реальностью биографической ситуации полностью подтверждается сравнением поэтических текстов с эпистолярным наследием, в котором непосредственное выражение авторского замысла является атрибутом формы» [84,26].
Подобного мироощущения и системы координат мы не встретим ни у Мицкевича, ни у Пушкина и Лермонтова. У каждого из них ссылка наложила отпечаток на дальнейшую судьбу, но была временным явлением и не стала ведущей в мировосприятии. Словацкий остро переживал свою оторванность от родины, но его изгнанничество было скорее добровольным, позволяло ему свободно передвигаться, и превалирующее в последние годы осознание себя как скитальца связано с особенностью его психотипа и с тем, что он взял на себя поэтическую ответственность за трагедию всего поколения.