В результате действия многих психологических составляющих столь сложно при всей биографичности творчества «кавказцев» восстановить многие вехи их судеб. Обрывочность, фрагментарность, эпизодичность, недоговоренность - это своего рода эквиваленты неуверенности их экзистенции. Мария Янион необычайно точно определила тон этой поэзии, озаглавив свое эссе о Заблоцком строкой из его стихотворения, посвященного покойному Стшельницкому - «Разбитых арф недозвучавший звук...»
Здесь следует сказать, что одной из конструктивных черт всей рассматриваемой поэзии является ее сосредоточенность на лирическом субъекте. Это своего рода эготизм, даже эгоцентризм, характерный для романтической поэтики в целом. Своеобразным является сам характер лирического субъекта. Как было отмечено, перед нами личность, ощущающая безнадежность своей судьбы и одновременно сохраняющая внутреннее достоинство. Так, мысли из только что цитированного стихотворения подтверждаются и развиваются в произведениях Винницкого «Завеса» («Пелена»). Поэт строит его на вопросах, обращенных к далекому другу: «Ты знаешь?», «Помнишь?», «Вспоминаешь ли?» Завершает послание, возможно, не имеющее равных по своему трагизму пожелание:
Nie błogosław, nie przeklinaj
I nie wspominaj! [132, 172].
Не благословляй, не проклинай
И не вспоминай!
Эти строки можно оценивать как крик души. Разговор с самим собой приоткрывает одинокую беззащитность субъекта в мире, и одновременно подтверждает веру в предопределенность судьбы. Этот противоречивый лирический субъект ощущает себя, прежде всего, узником. «Узник», «пленник» - центральное понятие в осознании лирического субъекта. Он переживает свою незащищенность в мире, но в то же время утверждает значительность своей судьбы.
Новое наполнение у «кавказцев» получает образ Прометея - один из сквозных в их творчестве. Он проецируется на личную судьбу. Прометей осознается не как герой, добывший людям огонь, в его фигуре ощущается не гигантский заряд подвига, а именно факт пленения, зависимости. То есть первая часть мифа как бы выносится за скобки, не присутствует в тексте и даже в сознании. Главным в мифе становится трагическая сторона последствий подвига - наказание.
Jak drugi Prometeusz na Kaukazu szkarpie
Zwisnąłem; od bluźnierstw posiniała warga,
Pioruny radłą czoło - wicher włosy szarpie
I sęp wnętrzności mi targa.
Swoi mie nie poznają, a obcy przechodzień
Poświstuje z uśmiechem szyderczym wesoło
I mówi pokryjomu: „Oto jęczy zbrodzień
Wpleciony w katuszy koło”!
Подстрочник:
Как второй Прометей на отроге Кавказа
Повис; от святотатств посинела губа,
Молнии вонзаются в чело,
И стервятник рвет мои внутренности.
Свои меня не признают, а чужой, проходя,
Весело посвистывает с язвительной ухмылкой.
И говорит тайком: «Вот стонет преступник,
Вплетенный в колесо страданий!»[32]
Подобной интерпретации мифа, полностью наложенного на собственные перипетии судьбы, мы, пожалуй, не встретим у современников Заблоцкого. Поражают строки, определяющие его внутренне состояние: не нужен ни своим, ни чужим, для родных перестал быть родным, для иных не стал близким. Подспудно и постоянно звучит у Заблоцкого и других мотив неблагодарности, короткой человеческой памяти. Безусловно, такое самоощущение лирического субъекта вносит новый оттенок в польский романтизм.
Опять-таки можно говорить об одной из определяющих черт поэзии польской ссылки. С одной стороны, все уровни ее поэтики и тематика кажутся зависимыми от романтических структур, включенными в них. С другой стороны, почти все тематические пласты, все образы типологически отличаются от канонических, и многое вносят в сам романтизм, реинтерпретируют его.
Так, к примеру, один из важнейших мотивов романтизма, мотив полета, у «кавказцев» обретает одностороннее, но ярко выраженное звучание. Мы не встретим у них образа птицы с расправленными крыльями, всадника и скакуна, подобных «Фарису» А.Мицкевича и «Мерани» Николоза Бараташвили. Если и можно сравнивать их образы с бунтарскими образами романтизма, то это птица в неволе, мечтающая о свободе, подбитый жаворонок у Стшельницкого [123, т. III, 30]. Свободного полета у «кавказцев» почти не бывает.
Абсолютное одиночество лирического героя «кавказцев», осмысляемое в «прометеевском» масштабе, требовало, однако, естественного выхода из герметичного мира, в котором порой возникало чувство ненужности и поэзии, и самой жизни. Поскольку лирика ссыльных - это в первую очередь исповедь души, душа жаждала вырваться из вынужденной изоляции, поэзия искала соответствующей формы. Многие стихи построены как монолог, как разговор души с самим собой. Но гораздо более распространен у «кавказцев» поиск диалога, поэтическое послание, монолог без ответа. Назовем лишь несколько: «К отсутствующей», «К Ядвиге и Эмилии К» Л.Янишевского, «К женщине», «Она» В.Потоцкого, «К Я.» М.Чеплиньского, «К...и...й» В.Стшельницкого и многие другие. Многие посления адресованы друзьям, среди них немало посмертных.