В триумфе возвращались от нее.
Рецензент тома «Поэзии» Заблоцкого, Винцентий Прокопович [107, 126], надеявшийся на то, что найдет в стихах квинтэссенцию Кавказа, оказывается весьма разочарованным. Он прямо задает вопрос: «Возьмем, к примеру, возлюбленную поэта Зару или Низзу, разве дают они нам представление об идеале кавказской девушки?» И в самом деле - оба упомянутых имени - это традиционные поэтические фигуры, которые можно призвать в любой момент и включить в любой контекст. Заблоцкий решительно бежит от действительности в мир мечты о романтической любви. Мы даже не знаем, была ли у него на Кавказе реальная возлюбленная. Мы не узнаем об этом из поэтических посланий, хотя, если эта возлюбленная и была земной особой, он мог и не посвящать ей романтических строк. Одно дело - Дама из рыцарской поэзии. И совсем иное - женщина, с которой свела на время жизнь. Таким рыцари редко посвящают стихи, это другой уровень поэтики. Хотя это лишь домыслы. Мария Янион отмечает оторванность поэзии «кавказцев» от реальных земных дел: «На Кавказе подобный взгляд на действительность стал его единственным наркотиком (может, еще вино, которое он порой воспевал» [49, 353].
В последний, «кавказский», период это ощущение усугубляется, но при полной бестелесности образ обретает новую, реальную основу: женщина находится далеко и потеряна навсегда.
В поэзии «кавказцев» присутствует второй «вариант» обращения к женщине. Она конкретна, но недосягаема, как Екатерина Чавчавадзе-Дадиани, которую боготворил В.Потоцкий и вписывал стихи в ее альбом (ныне альбом хранится в Национальной библиотеке Грузии, и мы воспроизводим его на первой странице и заставке нашей антологии). Учитывая «альбомную» традицию той эпохи, почти все поэты оставили обращение к дамам, чьи имена, по-видимому, не удастся расшифровать. Так и Заблоцкий пишет «Виктории Б...ской», «Каролине П...ской», «Катажине из С... Р-вой», «Амалии Э...ской». Часть из них, возможно, попало в реальные альбомы, а в части стихотворений, созданных на Кавказе, альбом мог лишь подразумеваться...
Стихотворение Винницкого «Грузинка» завершается апострофом:
I zostałaś jak posąg anioła Kaukazu!
Wszystko prześliczne, lube, tylko serce z głazu.
[„Athenaeum” - «Атенеум», 1842, т. 6].
И осталась как статуя кавказского ангела!
Все прекрасно, желанно, лишь сердце из камня.
Для мужчины, обратившего на нее взор, грузинка остается холодным, недоступным изваянием, но «изваянием кавказского ангела», то есть воплощением недосягаемых ценностей.
Как представляется, ожидания рецензента «Поэзии» Заблоцкого скорее оправдывает Ксаверий Петрашкевич, который воспел танцующую грузинку. Он приложил к стихотворению подробные комментарии. В его строках возникает конкретная материальность сцены, но за внешним образом скрыт более глубокий пласт. Танцующая грузинка - это воплощение женственности и одновременно символ духовности грузинского народа:
Zdaje się cała postać tej pięknej Gruzinki -
Postacią duszy samej, poezją Wschodu.
Poezjo! Harmonio dzieł, uczuć i myśli
Co na wszystkim grasz życiem pieśń ducha narodu
Ciebie ja widzę, w tańcu namiętnym lezginki. [95, 214].
Подстрочник:
Весь облик этой прекрасной грузинки
Кажется образом самой души, поэзией Востока.
Поэзия! Гармония творения, чувства и мысли,
Что на всем играешь песнью народного духа,
Тебя я вижу в страстном танце лезгинки.
Таким образом, женщины в творчестве «кавказцев» населяют мир мечтаний, почти без надежды на их исполнение. Это еще один «недозвучавший звук», за которым скрыта личная драма. Она придает всей ссыльной литературе некий «сиротский» тон.
Обращают на себя внимание также иные мотивы, запечатленные в призведениях этих литераторов. Это дом и семья, которые притягивают внимание ссыльных. С особой теплотой они описывают идиллию семейной гармонии, трудно сказать - реальную или овеянную мечтой - но наблюдаемую с трогательным восхищением. Таким увидел дом немецких колонистов Ян Заленский: «Весь дом был заполнен счастливой семьей. Старый отец читал своему молодому поколению отрывки из Священного писания, мать готовила ужин, молодежь была занята работой: господствовали согласие, общность, гармония, во всем ощущалось стремление к обеспечению благосостояния и домашнего процветания; ни в чем не ощущалось противоречия и тени беспокойства, все протекало по заведенному порядку. Часы на стене могли поведать биографию деда, отца и внука, ибо все здесь объято течением и ограничением времени, ибо стрелка часов является прорицательницей движения и отдыха, указывает на их гармоничную жизнь: внук живет так, как жил дед, не изменив ни в чем навсегда установленному домашнему ладу, всегда и постоянно одно и то же, но это и есть их счастье, иначе немец не ощущал бы себя немцем» [139, № 120]. С сожаленим покидал он эту семью, которая была для него воплощением уюта, гармонии, достоинства и безопасности.