Источник стереотипов следует искать не только в литературе, но и в общественно-политической жизни. Следует помнить, что в стране, где идет война и многие сферы жизни контролируются военными силами, люди подвергаются мощной идеологической атаке. Ведь тем, кто затеял эту страшную войну, нужно было найти какое-то обоснование и оправдание ее цели. К примеру, расхожий лозунг «цивилизационной миссии» изначально подразумевал неравноправие сторон, следовало унизить одну сторону, чтобы подчеркнуть значительность другой. Лишь такая концепция позволяла царизму утверждать превосходство России и ее роль всеобщего «опекуна».
Лирический субъект - «узник», «скиталец», «изгнанник», «пилигрим», «одинокий воин» - этот, казалось бы общеромантический герой, уже в начале 1940-х годов становился литературным клише. Тем не менее, романтическая поэтика в мире «кавказцев» удивительным образом, но настойчиво получает новое, конкретное, приближающееся к реалистическому воплощение. К примеру, во всех посвящениях и элегиях судьба друзей проецируется на собственную участь. Так, в стихотворении «Над Араквой» (имеется в виду Арагви), датированном 1838 годом, говорится о «походе и боях», о смерти солдата-соотечественника, и эта смерть приводит Заблоцкого к грустному предположению:
Lecz może dzisiaj jeszcze mię
Połączy z tobą miecz górala [69: 203].
И, может, уже сегодня меня
Соединит с Тобой меч горца.
Казалось бы, это характерное для романтизма размышление, но в контексте конкретной жизненной ситуации оно имеет совершенно «осуществимый» смысл. В поэзии «кавказцев» почти все романтические образы порой получают вполне реальное, почти бытовое наполнение. Наследие этих поэтов позволяет утверждать, что в нем проявилось оригинальное, польское отражение того края, в котором они оказались по воле судьбы. И принятые в романтизме сюжетные ходы вынужденным образом становятся реалистическим отражением обстоятельств судьбы.
Вообще знаменательно, что именно Кавказ стал и в русской, и в польской литературе катализатором перехода от романтического - к реалистическому восприятию действительности. По-видимому, сама разнородность кавказского мира «спровоцировала» этот переход. Казалось бы, Кавказ безусловно настраивал на романтическое восприятие его величественной природы, но когда автор погружался в жизнь кавказских народов, она представала перед ним в таком клубке противоречий, что вызывала необходимость разобраться не только в этих противоречиях, но и в собственной поэтической позиции. В работе, посвященной кавказским интересам А.С.Пушкина, один из авторов этих строк анализирует эволюцию восприятия поэтом кавказского мира и отмечает: «К Кавказу, к Грузии зрелый Пушкин во многом подошел как историк. Пушкинский Кавказ - это эволюция от "Кавказского пленника" к "Тазиту". В первом произведении Кавказ - лишь экзотический фон, прекрасная сцена для страстей героев. Но уже в романтической поэме он делает приписку: "Счастливый климат Грузии не вознаграждает сию прекрасную страну за все бедствия, вечно ею претерпеваемые..." А это значит, что в юном романтике заговорил историк. И далее многие годы Пушкин будет изучать кавказские реалии и создаст "Тазита" - поэму, в которой представлены уже поистине кавказские проблемы, судьбы и характеры. Поэт стремится в Грузию, она всегда была его мечтой, но интересовали его, прежде всего, конкретные события, и поездка эта, как он и предполагал, дала ему богатейший материал для размышлений над судьбами народов, над историческим ходом событий» [188].
Как верно заметила в одной из своих ранних работ Д.Прокофьева, «у источников этого стереотипа была не только «литература» и романтические штампы, но реально жившие люди. Образ этот, оставаясь символом судьбы для целых поколений участников войн и восстаний, эмигрантов и ссыльных наполняется совершенно недвузначной конкретизацией. В этом случае литературная традиция и стереотип исполняют - по нашему мнению - функцию так называемого «эзопова языка» [106, 127]. Д.Прокофьева считает, что судьбы декабристов (напомним, в работе сопоставляется стихотворение А.Одоевского и Т.Лады-Заблоцкого) и черты их характера сыграли важную роль в формировании того идеала человека, который был верховным в русской романтической поэзии.
Продолжим эту мысль и коснемся того, что осталось за границами наблюдений исследователя. Подобный идеал с чертами национальной модификации сложился и в польской романтической литературе. Польские поэты, приехавшие на Кавказ, в Грузию, с юности также воспитывались на этом идеале. Но в их случае он получил новое наполнение: воображаемое совпало с их судьбой. Далее, на новом этапе жизни, ссыльные пишут, учитывая и романтический стереотип, и себя лично, а личная участь не может быть стереотипом. Таким образом, «узник», «пленник», воспетый Байроном, Словацким и Мицкевичем, Пушкиным и Лермонтовым, становится совершенно реалистической фигурой, хотя стихи «кавказцев» с их арсеналом художественных средств остаются, несомненно, романтическими. Происходит как бы проникновение романтической и в то же время жизненной ситуации в поэтику и систему ценностей романтизма, реалистическое обрастание плотью условного героя. Это сказывается в стихах «кавказцев» на всех уровнях: и тематическом, и собственно эстетическом. Возможно, ссыльные поэты не осознавали до конца своей оригинальности, это осознание придало бы им сил. Они слишком скромно подчиняются традиции, как бы считая, что стихи «следует писать именно так».