В польской «ссыльной» литературе по большому счету нет эпигонства, столь характерного для русских «марлинистов», оцененных В.Белинским. С прозой Марлинского поляков мог сближать интерес к этнографии и культуре Кавказа, но их разделяли принципиальные идейные позиции. Для многих поляков, лишенных национальной независимости, даже умеренная позиция декабристов по так называемому «кавказскому вопросу» была неприемлемой. Известно, что Александр Бестужев поначалу осудил польское ноябрьское восстание и резко отзывался о поляках. «Письма из Дагестана» содержат порицание целому народу: «Нельзя забывать, что война с поляками отозвалась эхом в горах, подавая горцам если не надежду на успех, то залог безнаказанности. Кавказ пришел в движение: ему пришло в голову, что можно свергнуть со своего хребта наших богатырей» [84,10].
Неудивительно, что Аристарх Сосновский в своем «Описании перехода через хребет цепи гор Лезгистана» не разделяет героического мифа о русском оружии, который присутствует в прозе Марлинского, и его восторженных описаний боевых действий (героизм солдат, Овечкина и Щербины при обороне города, завоеванного русскими войсками), хотя с почтением относится к проявлению личного героизма.
Анонимные «Письма из Тифлиса», опубликованные в варшавском «Пшегленде науковом» («Научном обозрении») (”Przegląd Naukowy”) в 1842 году, предваряются замечанием: после Марлинского трудно написать о Кавказе так, чтобы заинтересовать читателя. Означает это, что русский писатель завладел воображением, словно монополизировав кавказскую тематику. Речь шла, в первую очередь, о занимательности, обусловленной сенсационным и необычайно красочным описанием кавказских событий, которое было самым важным для широкого читателя. В этом плане с Марлинским мог бы конкурировать, естественно, с учетом своего масштаба, автор сенсационных экзотических повестей Теодор Трипплин.
В творчестве «кавказцев» присутствует принципиальное отличие от их русского современника. Оно кроется, прежде всего, в различии мировоззренческих позиций и вытекающей из них неприемлемости мира Марлинского. Они подчас диаметрально противоположно относились к одним и тем же проблемам. Это не означает, однако, что связей с русской литературой не было, напротив, связь была сильной, и многие польские ссыльные блестяще переводили русскую поэзию. Достаточно назвать Янишевского, Заблоцкого, Шимановского, переводивших, среди иных, Пушкина и Гоголя, и прекрасно осведомленных в развитии современной им русской литературы.
Абсурдно пытаться умалить труды кавказских писателей утверждением, что среди них не оказалось второго Мицкевича или Словацкого. Если употреблять сослагательное наклонение, то лучше задать вопрос: сколько бы мы потеряли, если бы этой литературы не возникло?
Заблоцкий назвал их вклад «вдовьим грошом на алтарь родной поэзии». Каков же этот «вдовий грош»? Попытаемся ответить на вопрос, обратившись к творчеству автора этого определения. Ведь только Заблоцкому достался миг славы, пришедшей после издания томика его стихов. Он дождался этого при жизни, остальным его друзьям не довелось получить признания. В прессе появились рецензии, интересующие нас как источник знания об этой лирике и восприятие ее в год издания - 1845-й. Следует учитывать факт, что начало 1840-х годов отмечено в Польше настоящим потоком поэзии, не всегда, естественно, первоклассной. Опоздание публикации на два-три года серьезно снижало ее значимость.
Как следует из высказываний критиков, лишь трое - Юзеф Игнаций Крашевский, Петр Дубровский и скрывающийся под псевдонимом «Адольф из Бельска» Мацей Ловицкий - знали о жизненных обстоятельствах поэта. В той же ситуации, что и Заблоцкий, оказался близкий сотрудник Дубровского Марцин Шимановский, но говорится и прямо о том, что редактора «Зорьки» («Jutrzenka») связывали с Заблоцким давние отношения. Этим, по-видимому, объясняются слова, полные сочувствия и понимания.
Для рецензента же «Библиотеки Варшавской», краковянина по происхождению, юриста и поэта Антония Чайковского Заблоцкий был неизвестным, который употреблял многочисленные русицизмы, имел проблемы с грамматикой и грешил поверхностной верой. Скажем прямо, Чайковский совершенно не ощущал своеобразия лирики Заблоцкого. Охарактеризовал его поэзию как описательную, в которой нет «естественности и разнообразия. В гимнах его, обращенных к Богу, не чувствуется той душевной силы, которая должна отличать творца, а выражено лишь холодное умствование [...] Нет силы духа и почти во всех остальных произведениях Заблоцкого, в которых наряду с холодными и преувеличенными картинами лишь порой блеснет чувство дружбы или какое-то дикое отчаяние по образцу Байрона, но без байроновского огня и страданий. Но Заблоцкий, описательный в своих основных произведениях, и тем самым умозрительный, удачлив в своих эротических стихах. Там слабое чувство любви, скорее, удовольствия, не раз проглядывает более оригинально. Среди произведений этого рода прекрасны «Низзе» и «Русалка Терека», которые мы приводим полностью» [16].