Боже! Ты же мне дал сердце чувствительное и понимающее! Ибо его сердце исполнено чистого благородного чувства, возможно, чересчур эготично воплощенного. Воображение у него скорее приобретенное, сознательно разученное. Хотя описания отличаются яркостью, они тоже ненатуральны и не рождены оригинальным воображением. Лишь чувство тоскует, мучительное и глубокое, правдивое и часто с правдивым вдохновением выраженное. А сколько раз автору хочется быть повеселее, но это ему не удается - сразу же его лира вновь настраивается на тон печали, грустных забот, вновь издает те же ноты».
Поскольку текст рецензии рассматривается в работах о «кавказцах» впервые, приведем еще один обширный отрывок:
«И вот Вам, - почему Заблоцкий не жалуется на бедность языка человеческого для выражения своих чувств, хотя и предпосылает своей Поэзии третьего периода* эпиграф из Крашевского? По правде говоря, его стих не чересчур искусен, хотя рифма его и гладка. Но правда и то, что подлинные чувства светят сильно и благоухают сильно. Они ощущаются издалека. А то, что молодые поэты, тем более наши, настроены на грустный лад, ничего удивительного. Ибо невесело людям, невесело даже вступающим в жизнь, когда и юную золотую надежду вопрошает неуверенность в личной судьбе - что со мною будет? - вопрошает и печалит, и отравляет. Разница только в степени и глубине этого чувства и осознании своего положения, которое создает либо настоящих поэтов, либо обезьян.
Кто нуждается в том, чтобы оживить свою прозаическую, светскую жизнь поэзией сердца, как грешную душу исповедью, пусть прочтет стихи Лады-Заблоцкого Его сочинения недаром называются поэзией» [145, 102-103].
В этой рецензии, безусловно, не задуманной как исследование, поднято несколько серьезных проблем в связи с творчеством Лады-Заблоцкого и через него - кавказских поляков в целом.
Автор в первую очередь оценил его как поэта чувства, отметил всеохватывающую печальную интонацию и очищающую силу поэтической исповеди [4, 102-103]. В рецензии рассматриваются и иные вопросы, правда, на материале стихов Заблоцкого, но касаются они поэзии «кавказцев» в целом.
Во-первых, критик решительно включает Заблоцкого в основной поток польской литературы, более того, считает, что поэтам, творящим на родине, есть чему поучиться у «кавказца».
Во-вторых, он выделяет сущностные черты, определяющие лирику Заблоцкого: богатство духовных возможностей, глубину переживаний и силу подлинных, невымышленных переживаний.
В третьих, он полностью отметает предположение о зависимости Заблоцкого от «марлинизма». Здесь отмечается интересная деталь. Марлинизм в то время воспринимался уже в отрыве от творчества русского романтика и считался даже не вторичным явлением, а чисто эпигонским. Он стал синонимом заимствованных чувств, а польскому поэту никак нельзя отказать в силе и самостоятельности переживаний.
И наконец, отметив грустную интонацию, характерную для польской поэзии в целом, критик признает исключительное право Заблоцкого на трагизм. Он между строк (а вся польская литература того периода была рассчитана на чтение потаенного подтекста) говорит о Заблоцком как о воплощении собирательной судьбы своей эпохи.
Через сто лет с оценкой критика отчетливо перекликается мнение Заводзиньского: «На этом фоне [Заводзиньский имел в виду снижение уровня родной поэзии конца 1830-х - начала 1840-х годов - М.Ф., Д.О.] приятно поражает прежде всего некая серьезность этого творчества. Отсутствие этаких поэтических «притоптываний», воплощением популярности которых является слава Поля, и в коих упрекал своих современников Норвид («Польский взмах:... хей! Хоп - мой скакун, рвани из стойла»). Если эти «притоптывания» принять за национальную особенность, то у Заблоцкого следует отметить вневременный и общечеловеческий характер понимания поэзии, реализованный с разной силой в его произведениях. Это поэзия, говоря со всей строгостью, «благородной реальной правды», а, более мягко выражаясь, - высокой философской правды, часто принимающей форму малых метафизических систем (как в стихотворении «На смерть Владислава Стшельницкого»), выраженных без зауми и педантизма» [140, 132].
Мы считаем, что сущностью поэзии кавказской ссылки, которая определяет ее ценность, является правдивое, глубокое и трагическое чувство экзистенции, которое пронизывает все ее уровни и смягчает все ее недостатки. Вспомним дилемму, которую пытается решить Янишевский. Он, как человек суровый в оценках и самооценке, сомневался, многое ли приобретет литература после появления в печати его работ. Но он был уверен, что немало может почерпнуть в ней «мыслящий человек, изучающий источник вдохновения» и пути, какими ведет его «предназначение». Это, пожалуй, самое сильное впечатление, которое производит чтение текстов «кавказцев», причем, не только их поэтических произведений.