Вы помните, что год назад, попрощавшись с Вами, я вернулся в камеру, а вслед за мной мой товарищ по заключению, мой друг, мой Цехановский* пришел в ordynanshauz? Я об этом помню: он мне еще один поклон с восторгом принес, тысячу раз поздравлял меня с такими приятельницами, рассыпался в похвалах моим опекуншам. Он сказал со слезами: «быть может, ты их уже никогда не увидишь», долго, долго меня обнимал и добавил: «ты и тут, за решеткой счастлив, если заслужил их привязанность, я не зря тебя так люблю, обещай, что всегда будешь мне о них писать, ведь и я познал их сущность и душу, уже они мне, как и тебе, небезразличны».
И действительно, любил слушать, когда я рассказывал ему о счастливом пребывании в Вашем доме и представил мне яркий образ мгновений, проведенных у господ Маковецких. Цехановский во всем оставался верен себе. По прибытии на Кавказ он был направлен в крепость Бурней, расположенную на Каспийском море (о чем я Вам сообщал). Оттуда неизвестно чьими стараниями был переведен в Апшеронский полк, принимал участие в боях с черкесами в Северном Дагестане. Всегда пылкий, с горящим сердцем и мыслью, он и там хотел поскорее встретить свою судьбу. Его отговаривали. Капитан кампании, в которой он участвовал, добрый человек и еще лучший солдат, предложил Цехановскому остаться в арьергарде, потому что на холме большие толпы черкесов, ожидается страшная битва, а сам пошел вперед. Доблестный солдат не подчинился приказу, быть может, просьбе капитана, и тут же направился вслед за ним, как тень за солнцем. Битва была яростной. Так испанцы некогда защищали Сарагосу, мужественно и отчаянно, и не в силах сопротивляться сильнейшему врагу, вооружали своих жен и дочерей [...]. Войско пошло на штурм, скрестили оружие, яростно бились обе стороны. Капитан был убит на валу, на который взобрался. Цехановский сразу вслед за ним бросился в огонь, взобрался на гору, а скорее расчетливо подставил себя смертельному удару, и, пробитый пулей, пал на поле - не скажу, славы - он считал ее блеском мишуры, а на поле несчастья, коего много выпало на его долю. Это горестное событие произошло 22 августа. Ах, Боже! Ах, Пани, Цехановского уже нет в живых. Я многое, многое с ним утратил, это такой удар, словно сердце мое овдовело, лишь вера в бессмертие меня утешает.
В этой экспедиции погиб Милковский*, студент из Вильна, Вы его не знаете, быть может, о нем и не слышали, а после него еще один мне неизвестный, а вскоре еще двое из Вильна. А три недели назад в крепости Туапсе на Черном море вырезали гарнизон, в котором был Барановский*, чьи родители жили в Киеве. Такова наша жизнь. Месяц назад я получил письмо от Жрудловского*, он был в экспедиции в Дагестане, вернулся с медалью, специально вычеканенной в честь завоевания нового края. Худо ему, но он не жалуется на неудачу, на которую бы не один, более слабый духом, пожаловался бы. Переживает лишь безразличие друзей, от которых доныне нет ни одной весточки. Шиманьский* отозвался из своего угла, пишет, что вынужден жить с солдатами в казармах, но там все войско так размещается. Винницкий*, Янишевский*, Петрашкевич* и Мацеевский* здоровы, я узнал об этом от передвигавшихся солдат. Как Цезарий, все ли в порядке? Аугустинович*, маршируя через город, забежал ко мне на минуту, с флинтом, такой грязный, что я его еле узнал. Аугустинович с ружьем производит отталкивающее впечатление, совсем ему не идет. Худой литератор с оружием, и хотя он держится, заметно, что страдает - слегка отвлекся у меня. У него не было времени - он на срочной службе, немного опоздал, ах, как бойко трусил по грязи, попрощавшись со мной. Бочковский еще лечит глаза в госпитале. Несколько дней назад он передал мне через возвращавшихся казаков, что ему лучше, но ни от кого не получает вестей.
Сегодня читал письмо Вишковского* к здешнему врачу, так он ему пишет: «с трудом пишу тебе, недавно был в горячке, теперь у меня сильное сердцебиение, едва могу удержаться на стуле, три месяца у меня нет никаких вестей». Ох эти домашние, почему они не пишут, все на них жалуются. Лишь несколько счастливчиков, к которым я принадлежу, не лишены этого, самого важного на Кавказе удовольствия, неверно выражаюсь, этого укрепляющего лекарства. Об остальных друзьях или очень давно имел сведения или вообще никаких, да Вы их и не знали, кроме Сохачевского*, о котором я ни полслова не могу узнать, он далеко, и этот Курынский полк редко попадается на глаза! Вы вспоминаете: «некоторые пишут», я прошу написать, не Сохачевский ли? Ну что, милая госпожа, не хотели Вы получить таких вестей? Верю, ибо и я бы этого никогда не сообщал. Вы мне говорите, что нельзя терять надежды, дай, Боже, я целое письмо напишу с этой оправдавшейся надеждой, но еще лучше покинуть Кавказ и не писать, а беседовать с Вами. - [...].