4. 20 ноября 1840 г. Екатеринодар
Вот и наконец письмо из Миколаювки, как же долго я его ждал! Поскольку Вы всегда с неизменным терпением слушаете мою болтовню, позволю себе вернуться на несколько месяцев назад и рассказать о происшествиях в том порядке, в каком они происходили: я так и сделаю, письмо будет подробным и точным отчетом о моих делах.
В письме от 30 июня я говорил о невыносимой жаре в Туапсе и скучной лагерной жизни. Эта скука и жара длились до середины июля, в это время подули сильные ветры, наступили прохладные дни, проливные дожди и страшные болезни. Черкес постоянно не давал покоя. Многие полегли в бою, многие поумирали, а больше всего болело солдат. Цинга, лихорадки, гнилые нервные и желчные горячки бушевали в частях до такой степени, что за месяц осталось в действующем отряде из общего числа лишь две десятых состава. Уже в портовых госпиталях Тамани, Анапы, Феодосии и Севастополя не было места для больных; корабли были вынуждены их отвозить на [новый, другой] берег, на западную сторону до самой Одессы.
Я не преувеличиваю, милостивая госпожа, даже слишком слабо описываю минувшие дни, сидя в тихом и безопасном углу; я даже не все могу припомнить из того времени. Для полноты этого образа должен, однако, кое-что добавить, к примеру то, что не раз в разгар жары не было воды, поскольку тысячи людей и множество лошадей до обеда выпивали до дна несколько колодцев. В полковых аптеках не хватало необходимых лекарств, стоны больных, оставшихся без помощи, раздавались по всему лагерю.
Завадский вскоре отплыл в Бомбори[33], все знакомые переболели, офицеры батареи также поисчезали, остался только капитан, у которого я был «на все случаи жизни». По необходимости использовал меня то как адъютанта, то как писаря, ибо я один грамотный остался при нем, а во время экспедиции в горы доверил мне командование и на целый день назначал подофицером. Это последнее было, милостивая госпожа, самым невыносимым: от барабанной дроби до барабанной дроби, а по-нашему, от зари до заката в знойный день стоять при пушке на голодный желудок. И постоянно быть в опасности - не очень милое дело. Так тянулись долгие дни до самого сентября, хотя крепость не была до конца готова, главнокомандующий смилостивился над измученными людьми и приказал войску готовиться к возвращению в казармы и ожидать свежего провианта. Чтобы артиллерия вернулась, необходимо было из штаба бригады доставить лошадей, которые должны были сухопутным путем везти в город орудие, доставленное в Тамань кораблями. Меня отправили за конями, и здесь начинается приятная часть, которой я не опущу в своем повествовании.
10 сентября я поднялся на борт маленького, изящного парового корабля «Колхида» [...] из махагона [...] замечательной работы, к тому же нового, привезенного два года назад из Англии. Ночью пустили пар, на второй день вечером мы прибыли в Феодосию. Я вышел на берег. Было необходимо доставить кое-что на корабль, я целый день таскался по городу. Встречал упитанных турок, прекрасно сложенных греков, не слишком изящных армян, менее всего русских. В городе нет гармонии. Рядом с двухэтажным домом - развалины какого-то строения, снова целая площадь руин, а за ними красивые дома. По улице проходят очаровательная гречанка, одетая по-французски, а далее - армянка в национальном костюме. Там проезжает парадная карета, а вслед за ней - татарская арба и [...], вот и вся красота. Феодосия, некогда торговый порт, сегодня заброшена, разваливается, тут и там гнездятся летучие мыши.
Назавтра корабль отплыл из Феодосии, дул сильный боковой ветер, безжалостно раскачивал корабль, каждый вал волны перебрасывал его через гребень. Через сутки мы причалили в районе Керчи, там должны были развлекаться несколько дней. Радостный, я пулей устремился к Соболевскому*, застал его выздоровевшим после лихорадки, которую он привез из Туапсе. С ним и другими приятелями мы хорошо проводили время, осмотрели достопримечательности Керчи, я был в музее античных экспонатов этой местности на знаменитой горе Митридата. Когда вечером второго дня мы обсуждали план наших дальнейших развлечений, нас напугал пушечный залп - «Колхида» оповещала сбор пассажиров. Я схватил свой саквояж, шлюпки уже ожидали нас. Через полтора часа я был в Тамани, сразу же пересел на почтовую коляску и с нетерпением ожидал приезда в Екатеринодар. Уже через сутки я вручил господину Хахнову [по-видимому, Хаханову - М.Ф., Д.О.] бумаги и читал письмо, полученное от друзей из Петербурга. Знакомых в городе не застал - все были в экспедициях в разных направлениях. Полковник послал коней к орудию, а мне приказал остаться: «ну, наконец, отдохну», - подумал я. Несколько дней минуло, прежде чем я пришел в себя и убедился, что я уже не на морском берегу и не на палубе корабля, что шум морских валов, который стоял в ушах, не может раздаваться на екатеринодарских полях. Пришел в себя лишь на четвертый день вечером. И в этот момент был получен приказ артиллерии немедленно выступить, поскольку все зависит от нашей поспешности. Оставшееся тут орудие сразу же было направлено в путь. Ночью мы переправились через Кубань, отряд собрался в условном месте и сразу же двинулся дальше. Мы продирались через глухие леса, тащились по неизвестным болотам, пока на следующий день не оказались перед каким-то аулом. Захватили скот, только что выведенный на выпас, самих пастухов взяли в плен, сожгли в поле приготовленное на зиму сено.