Длина «Силистрии» около тридцати, а высота - около шести сажен. Пять совершенно независимых перегородок отделяют вдоль корабля пять палуб. На верхней располагаются роскошные каюты командования, на предпоследней сверху имеется еще и зал для пассажиров, в котором тридцать пар могут свободно танцевать мазурку. По бокам находятся небольшие каюты офицеров, этих последних, еще и в других местах корабля, не менее шестидесяти. Помимо того, на борту помещается 750 матросов, около двух тысяч посторонних солдат, четыре пушки, не принадлежащие кораблю, вода и провиант на шесть месяцев для всех едоков, чтобы в случае опасности не возникло проблем с обеспечением необходимого для жизни. Для всех людей готовится еда. Кроме того, имеется аптека, лазарет, арсенал, тысячи пудов пороха и музыка, которая в исполнении восьмидесяти солдат каждый вечер звучала перед каютой главнокомандующего дивизией генерала Раевского и адмирала флота. Как прекрасно звучит музыка на море! Какая милая гармония звуков, разбивающихся о паруса, сливающихся с шумом моря! Но, однако, так бывало не всегда. Часто, когда волны усиливались и корабль резко раскачивался, наваливалась головная боль, беспрерывно тошнило, ничего меня не занимало, я даже ничего не помнил. Я быстро освоился на море, хотя и перенес морскую болезнь, но, правда, в меньшей степени, чем другие. Я мучился только первую неделю, а потом ехал свободно, как в повозке. Десятого мая мы прибыли в Туапсе: город завоеван у черкесов, горцев разогнали.
Мы радовались, ступив на сушу, морское путешествие нам надоело, я уже и глядеть не мог на море, а тут снова приказ: оставить команду, а остальным войскам погружаться на корабли, и завоевать еще один город в двадцати пяти милях для строительства крепости на реке [Безвапе?]. Эскадра направилась в путь под парусами, мы прибыли на место и там разбили лагерь. Жилища соседнего села разгромлены, сожжены, местных жителей взяли в плен. Через несколько дней генерал Раевский приказал артиллерии вернуться назад - ох, снова море! Мы вернулись тридцатого мая, окончательно пришвартовавшись к берегу Туапсе, уже знакомому, безопасному, некогда обстрелянному этой же самой артиллерией. Я радостно приветствовал прекрасные горы, с восторгом вбежал в палатку, вышел, жаждущий свежести и зелени, на траву.
Уже месяц мы живем здесь, уже и здесь в конце концов надоело, жара досаждает, и за городом скучно, хотя то там, то здесь пиршество: все же лучше, чем между горами с одной, и морем с другой стороны. Все мне опостылело, то, что других развлекает, все мне кажется безнравственным или раздражает. Книги, любимые книги, которых я много с собой вожу, стали единственным занятием в свободные минуты. В четверг, более чем когда-либо, уединенный, я даже не выходил из палатки, озабоченный, печальный, потому что за все время пребывания экспедиции я получил только одно письмо от Ипполита из Киева, от мамы ни слова, от Вас также. На корабле раздался залп, нас призвали: фрегат отправляется в пункт назначения, многие вышли на берег, я столько раз обманутый, даже не ждал письма, не вышел на встречу с прибывшими. Вскоре вошел в палатку Хоронжий, вручил мне письмо из Екатеринодара к господину Хахну (Хаханову? - М.Ф., Д.О.), в котором, о событие! Письмо от матери и от Вас. Как будто намеренно Вы постарались, чтобы Ваше письмо и нежные пожелания я получил в день своих именин. Вы невольно всегда каким-нибудь праздником каждый разговор со мной освящаете. На этот раз, помимо той радости, какую мне доставило Ваше письмо, той же почтой пришло утверждение от командира бригады о присуждении мне следующего артиллерийского чина, я уже имею право носить позумент на рукаве. Но еще до подофицера далеко, еще много заслуг потребуется, но и это будет со временем. У Вас есть предчувствие, что я скоро буду представлен, мне этого достаточно, я Вам верю. Завтра корабль отплывает, я написал маме вчера, а сегодня мне удалось написать Вам. Сегодня тоже праздник, праздник значительный, именины моей очаровательной ученицы, прошу Вас поздравить панну Эмилию. Вы, милостивая госпожа, благодарите меня за вести о друзьях, я рад Вам сообщить еще. В начале апреля получил письма от Янишевского и Винницкого, оба здоровы, последний готовится к экспедиции, дела у них идут неплохо. Тут в отделении был Соболевский, но заболел и вернулся в Керчь. Завадский*, проболев лихорадкой четыре месяца в Бамборах, прибыл в экспедицию здоровым, видимся с ним каждый день. Здесь в отделе есть и другие из Вильна, но Вы их не знаете. Должен взять обратно слова, которые написал в прошлом письме о Баграновском со слов одного из его друзей. Баграновский жив-здоров, и дела у него идут лучше, чем у других, как я узнал от заочного свидетеля, жителя Сухум-Кале. Правда, погиб Баграновский, но другой.