Может, хватит отдыхать? Служу Вам, моя госпожа. Рассвет, вот и аул; орудия, гранаты, картечь разваливают стены сакль. Пробуждаются потревоженные жители, но пока они, вооруженные, выезжают на лошадях, уже казаки проникли за ограду, пехота окружила аул. Горцы почуяли близкую погибель, каждый кидался в бой, как бешеный тигр, сам погибал в отчаянии, но даром не давался, хотя бы одного успевал положить. Обе стороны яростно схватились. Черкесы ворвались в наши ряды, солдаты мужественно наступали. Головы, конечности с туловищ летели, трупы падали с коней, кони под всадниками валились. Женщины, до этого стоявшие в стороне, схватились за оружие, в одной руке младенец, в другой - пистолет, героические матери, разгоряченные боем, стреляли, пока их не взяли в плен. Женский крик, писк детей оглашали эту ужасную сцену. По примеру старших и младшие вступили в бой. На порог сакли выбежала красивая черноволосая девушка, выстрелила в казака, ранила его, а сама убежала. Снова вылетела с ружьем из дверей, но, не успев прицелиться в врага, свалилась от удара его шашки. Он схватил свою добычу, взвалил на коня, и полетел с ней, счастливый казак. Большая удача, ведь добыча - узденка. Через двор побежала редкая для черкесов прелестная блондинка - одиннадцатилетняя дочь самого гирея. Бежала, но не сбежала. Схватил ее донской казак за длинные, густые, прекрасные волосы и понесся с нею в свои ряды. Едва-едва утихло, согнали коней, коров и овец, раздался звук трубы, призывавшей к отходу. В лесах еще преследовали нас черкесы, лишь вечером это дело завершилось. Я глядел на прекрасные волосы четырнадцатилетней раненой героини, на бледные щеки очаровательной блондинки, на всю толпу пленных и вдруг вижу, что рослый солдат гордо несет в руках две головы убитых горцев. Одна из них была голова отца узденки, черноглазая зарыдала со стоном. Мертвых похоронили, раненых отвезли в лазарет, добычу разделили, и как будто ничего не случилось. Двинулись назад, ох, снова Лаба с Лабатами. Перешли ее чуть удачней, чем в первый раз. Потом направилсь на юг. Мы шли и шли две недели, кружили по каким-то болотам, трясинам, наконец стали подниматься в гору, все выше и выше.
Я думал, что мы уже взойдем в небесные чертоги, но, наконец, мне казалось, на полпути к тому свету, мы остановились. Здесь, на высокой горе в тучах, мы пребываем, как проклятые духи, здесь вечная тьма заслонила нам целый свет. Здесь налево черная бездонная пропасть, видимо, родина дьяволов, направо - гора. Ахмед своей белоснежной вершиной подпирает небесную сферу. Мы уже десять дней выживаем на этой горе. Легко представить, с каким удовольствием после таких скитаний и в таком месте я перечитывал и перечитываю Ваше письмо, полученное на прошлой неделе.
Я наконец опомнился, что слишком заговорился. Чувствую, что я, описывая, а вы, читая, оба мы измучились, достаточно на этот раз. Благодаря Вас так нежно, как только сын может благодарить мать за добрые пожелания. Если Бурачков будет В Миколаювке, прошу оказать мне любезность и передать моей матери те новости, которые Вы от него обо мне узнаете [......].
Может, панна Эмилия считает, что меня и на сей раз обидели? Нет, тесемка чудесная, синяя, длинная, милая, которую я получил вместе с еще более милым письмом от Вас. Сделал из нее две, одна уже украшает /медальон/, а другую надену после «кончины» первой, а потом не знаю, что буду делать, не хочу Вас больше беспокоить. Тем глубже моя искренняя благодарность, что получил ее из ваших милых рук на страшной горе Ахмед. Даже не знаю, сколько раз я должен читать полученную молитву, я ее вместе с Вашим письмо читаю целыми днями и ощущаю благостный результат. Какое-то небесное тепло греет, укрепляет мою душу и заверяет меня, что со мной ничего дурного не может произойти. Я хорошо помню панну Магдалену Прушиньскую, прошу Вас при случае передать поклон от меня своей приятельнице, если она меня помнит. Еще раз любуюсь тесемкой, читаю молитву, Ваше письмо и еще раз целую ручки. Ах! Что же я делаю, говорил же, что не буду Вам писать, забыл о данном слове, во всем Вы виноваты [....].