– Ведь я же и говорю, как можно… за опричника… – торопливо заметила Аленушка.
– Не то, а сын-то он… Малюты…
– Малюты!..
Елена Афанасьевна вздрогнула и даже отшатнулась от своей двоюродной сестры.
– Да, Малюты; не в отца пошел, такой тихий, хороший да ласковый, все говорят это, и тятенька, только в семью-то Малютину кто волей пойдет… кто возьмет себе такого свекора… – заметила не по летам рассудительная девушка.
– И ты с ним видаешься?
– Заходит к тятеньке, так кланяемся… но не часто, на улице иной раз встретишься…
– И только?.. – порывисто спросила взволнованная признанием подруги Елена Афанасьевна.
Хладнокровная Настасья Федосеевна удивленно посмотрела на нее.
– А с тем… с другим-то… не знакома?.. – вся зардевшись от смущения, с трудом спросила Аленушка.
– Нет… того так только мельком несколько раз видала… А что, аль тебе в другорядь повидать захотелося?.. – с улыбкой спросила Настя.
– Что же, не потаю от тебя, хотела бы, да и не только видеть, а и словцом с ним перекинуться; я не в тебя… коли любовь это, так чую я, что первая и последняя… не забыть мне его, добра молодца, сердце, как пташка, к нему из груди рвется, полетела бы я и сама за ним за тридевять земель, помани он меня только пальчиком… Слыхала я про любовь, да не ведала, что такой грозой на людей она надвигается…
– Что с тобой?.. – испуганно залепетала Настя, увидав, что глаза ее двоюродной сестры мечут молнии, а щеки горят красным полымем. – И впрямь, кажись, сглазил он тебя, от того и говоришь ты речи странные…
– Нет, не сглазил, поняла я теперь, ты же мне глаза открыла, люблю я его, люблю, хоть может никогда и не увижу его, добра молодца…
Елена Афанасьевна замолкла и низко-низко опустила на грудь свое горевшее пожаром лицо.
– Ишь ты какая!.. Не даром в тебе цыганская кровь!.. – полушутя, полусерьезно заметила Настасья Федосеевна.
На это раз разговор подруг окончился.
Он не успокоил Елену Афанасьевну, почему она на другой день и за обедом была задумчива и рассеянна.
Трапеза оканчивалась, ели уже клюквенный кисель с молоком, когда дверь отворилась и в горницу вошли два опричника.
– Максиму Григорьевичу… милости просим, – встал с места Федосей Афанасьевич, обтирая ручником бороду и обратился к первому из вошедших.
За Максимом, немного позади, стоял Семен Иванович.
– Хлеб да соль… – произнес Скуратов, делая всем поясной поклон и успев окинуть восторженным взглядом Настасью Федосеевну.
– Не побрезгуйте! – отвечала хозяйка, Наталья Кузьминична, высокая, полная, дородная женщина, совершенно под пару своему мужу, Федосею Афанасьевичу.
Глаза Семена Ивановича тоже на мгновение встретились с глазами Аленушки, и этот взгляд решил все, она поняла без слов, что они любят друг друга.
Девушки тотчас вышли из-за стола и пошли в свои светлицы, а в горнице остались, кроме гостей, лишь старик Горбачев с сыновьями да Наталья Кузьминична, на обязанности которой лежало угостить гостей почетными кубками.
– Вот уже ты и свиделась… подлинно, что суженого, конем, говорят, не объедешь! – шепнула Настя Аленушке, выходя из горницы.
– Не обессудь, Федосей Афанасьевич, – начал снова Максим Григорьевич, – я к тебе пожаловал с приятелем, друг мой закадычный и единственный… Наслышался он от меня о тебе, о доме твоем гостеприимном… захотел знакомство с тобою повести. Такой же он точно по мыслям, как и я, так коли я тебе, как ты мне не раз баял, по нраву пришелся, то и его прошу любить да жаловать…
Федосей Афанасьевич подошел сперва к Скуратову, обнял и троекратно облобызал, а затем обнял и поцеловал Семена Ивановича.
– Милости просим к столу, гости дорогие! Жена, наливай полней вина искрометного.
Гости сели за стол.
Хозяйка, поднеся кубки с поясными поклонами, вышла из горницы, оставив мужчин вести беседу.
Беседа эта затянулась надолго.
Семен Иванович не принимал, впрочем, в ней большого участия. Ему было не до того. Он чувствовал, что его бросало то в холод, то в жар от только что пережитого им взаимного взгляда; он ощущал, как трепетало в его груди сердце, и с сладостным страхом понимал, что это сердце более не принадлежит ему.
В сумерках только выбрались друзья из гостеприимного дома Горбачева.
– Ну что, какова моя-то зазнобушка?.. – спросил Максим Григорьевич.
– Ничего, краля видная, только перед приезжей не выстоит…
– Аль тебя тоже зазнобило?..
– Каюсь, сам не свой… да и не с нонешнего.
Семен Иванович откровенно рассказал своему другу про первую его встречу с Еленой Афанасьевной.
– С Богом, засылай сватов, тебе можно, ты не отверженный… – печально произнес Скуратов.
– Сватов… – усмехнулся Карасев… – Кого же мне сватами засылать… Я, как ты знаешь, один как перст… ни вокруг, ни около…
– Так сам сватай… Федосей Афанасьевич человек разумный, поймет.
– Да что ты, брат, ошалел, что ли? Кажись, всерьез гутаришь… Два раза девушку видел… уж и сватай…
– А что ж, старые люди бают, коли первый раз хорошо взглянется, на долго тянется.
Друзья вошли на дворцовый двор, в одной из изб которого жил Семен Иванович.
Прошло несколько недель.
Роман Семена Иванова и Аленушки сделал необычайно быстрые успехи.
Мы не будем описывать в подробности его перепитии. Это может занять много места, а между тем у человеческого пера едва ли хватит силы выразить галопирующее чувство, охватившее сердца влюбленных. Клены и вязы сада при доме Горбачевых одни были свидетелями и первого признания, и последующих любовных сцен между Семеном Ивановым и Еленой Афанасьевной.
В девушке, – Настасья Федосеевна была права – в самом деле, заговорила цыганская кровь ее матери: после второй встречи Семен Иванов не даром стал бродить у изгороди сада Горбачева, на третий или четвертый день он увидал свою зазнобушку около этой изгороди и отвесил почтительный поклон; ему ответили ласковой улыбкой; на следующий день он завязал разговор, ему отвечали. Аленушку не смутило и то, что ее двоюродная сестра, испугавшись этой дерзости «шальной цыганки», как мысленно называла ее Настя, убежала без оглядки из сада; она спокойно говорила с Карасевым…
Так и началось…
– Отец любит меня, я у него одна… приезжай туда сватать меня, а теперь и навсегда знай, я твоя невеста или ничья… За тебя или в гроб, так и отцу скажу… Не бойся, благословит… увидит, что без тебя мне не жисть… Любит он меня, говорю тебе… Знаю, что любит… И я его люблю, но для тебя, ясный сокол мой, и с ним малость повздорить решуся… – говорила Елена Афанасьевна за день до отъезда своего обратно в Новгород.
– А не поклониться ли наперед дяде Федосею Афанасьевичу… чтобы замолвил он словечко в грамотке брату своему, твоему батюшке, а то мне все боязно, как не будешь ты моей, моя касаточка, кралечка моя ясная… – говорил Карасев, нежно обнимая Аленушку.
– Поклонись, пожалуй, – не сопротивлялась та, – не мешает и его помощь, но только, хоть я и тятенькина, но и своя, и, как сказала тебе, так и будет, или твоей буду, или ничьей…
Тяжело было для них это последнее свиданье – свиданье разлуки.
Грустный, с поникшею головою, хотя и с радужными надеждами в сердце, ушел от сада Горбачевых в этот вечер Семен Иванов.
Печальнее его, впрочем, был в последние дни его друг, Максим Григорьев Скуратов.
Его последние надежды на обладание Настасьей Федосеевной были разрушены окончательно и безвозвратно.
К чести Семена Иванова, надо заметить, что он среди более чем пятинедельного упоения разделяемой любовью не забыл о своем друге, и через Аленушку выспросил Настю, может ли Максим питать какие-либо надежды на удачу своего сватовства. Ответ, полученный им для друга, был роковой: