Куда там: никто будто и не услышал его слов. Господа только-только во вкус вошли и мутузили друг друга со всей той «старательностью», какую могли в себе обнаружить в местной духоте.
Фредерик отважился на риск и, прыгнув в свалку, выхватил из нее одну из воительниц, словно рыбу из воды. Девушка заверещала что-то злое на своем языке и попыталась вырваться, но король держал очень крепко, а через секунду, улыбаясь, ласково, как ребенку, шепнул ей в ухо «имомо» — по-чинарийски это значило «тихо». И юная барышня затихла, будто ее заворожили.
Тайра увидела, что он сделал и, похоже, услышала то, что он сказал. Скрипнув зубами, чинарийка подняла обе руки вверх и громко молвила «довли!»
Драка закончилась. Конечно, не в один миг, но закончилась.
- По синяку на каждого – вполне довольно, - хитро улыбаясь, заметил Фредерик, отпуская свою пленницу.
Девушка-воин, тоже улыбаясь и искоса посматривая на короля, который так быстро и легко ее успокоил, отошла в сторону и спряталась за спинами своих подруг.
Тайра, сияя двумя фонарями под обоими глазами, усмехнулась в ответ, но как-то хищно – и Фредерик даже назад отступил, без ошибки угадывая намерения капитана Черной Дружины.
- По синяку, - повторила чинарийка, тыча в короля пальцем и делая шаг вперед. – На каждого. Ты сам сказал. Но у тебя нет ни одного синяка.
Ее землячки, позабыв о собственных ссадинах и ушибах, довольно захихикали.
- А мне не обязательно портить свою физию, - заметил Фредерик, принимая горделивую позу. – Я – командир пленивших вас воинов, владею оружием искусней всех и лучше всех дерусь, и не удивительно, что во время боя мне удалось избежать таких вот, далеко не прекрасных, украшений, - он махнул рукой в сторону своих помятых и из-за этого угрюмых рыцарей.
- А, - понимающе закивала Тайра, - значит, вот так?
- Именно, - тряхнул головой Фредерик. – А сейчас парни вас свя…
Закончить фразу о связывании ему не удалось – Тайра, поджав губы и сузив глаза, прыгнула вперед, по быстроте атаки не уступая змее, и ударила кулаком, целя в лоб хитроумному королю Южного Королевства. Тот легко и быстро увернулся, присев и крутнувшись в бок. Выпрямился, запястьем перехватил следующий удар, с которым чинарийка не стала медлить, промахнувшись в первый раз, и оттолкнул от себя Тайру, очень сильно – капитан не удержалась на ногах и со злобным возгласом «ва-а!» села в песок.
- Я ж сказал: мне удалось избежать синяков. Почему не слушаешь? – буркнул раздосадованный Фредерик, опуская руки и расслабляя пальцы. – А теперь – пожалуйте в веревки, дамы. Мы же не хотим повергать пришельцев с гор в недоумение?
- Ты – хитрый змей! – сквозь улыбку, больше похожую на звериный оскал, прошипела ему Тайра, поднимаясь и отряхивая песок с юбчонки и бедер.
- Польщен. Спасибо, - в тон ей ответил король Южного королевства…
* * *
Брат Копус хрюкнул, вздрогнул и проснулся, оторвал взлохмаченную голову от книги и тут же начал спешно вытирать темные кожаные страницы, которые на время стали для него подушкой. Оказывается, парень спал и пускал слюни. Слюни на записи, которым было больше двухсот лет. За такую «наглость» Копусу могли полпальца, даже целый палец отрезать. Как это неприятно и больно, парень знал: у него уже не было одного мизинца на левой руке – оттяпали тогда, когда из-за его неосторожности в читальне начался пожар.
Звук, разбудивший Копуса, повторился, и юноша услышал, как заскрипела тяжелая дверь его кельи – в проеме показался высокий, большеглазый брат Лив в ярком, черно-алом балахоне, украшенном серебряными брошками.
- Копус! Ты слышал, брат Копус? Крупорский колокол звонил, – певучим голосом сообщил Лив. – Бросай свою книгу – иди к отцу Зинусу.
- Разве он меня звал? – поинтересовался Копус, засовывая книгу в выдвижной ящик стола.
- Не звал. Но позовет, - хмыкнул Лив. – Кого ж звать, как не тебя? Ты пойдешь вниз, к Крупоре.
- Почему ж я? Я в прошлый раз ходил и в позапрошлый. Теперь кто-то другой идти должен. Может, даже ты.
- Я? – Лив искренне рассмеялся, сверкая великолепными зубами. – Ну, ты и шутник, брат Копус. Хочешь, чтоб я от смеха живот порвал? Конечно, ты пойдешь. Кем же еще рисковать, как не тобой, балдавешка? – и помахал туда-сюда концами своего пояса, затканного серебряными цветами, словно подразнил парня.
Копус в мыслях пожелал красавчику Ливу приболеть чем-нибудь вроде оспы, чтоб хворь как следует попортила ему гладкое пригожее личико. Но только в мыслях пожелал. Говорить что-то, неприятное для любимчика отца Зинуса, Копус не смел – боялся уже не только за пальцы, а за голову. Он помнил, что сделали с братом Аекусом, когда тот ударил в ухо Лива, говорившего гадости про мать Аекуса. Капнули ему в воду для умывания сока из корней травы сусы. Аекус умылся, и кожа слезла прочь с его лица и рук. Умер Аекус, в страшных мучениях. Копус не желал себе ни такого, ни чего-либо подобного.
- С другой стороны, оно и неплохо – вновь сходить к Крупоре, - сказал Копус Ливу и взял в руки кувшин с водой – хотел напиться. – Лишний раз из пещер этих выберусь, на горы, на долину посмотрю.
- Ну-ну, - хмыкнул Лив, приподняв изящную каштановую бровь.
«Красивая тварь», - подумал Копус и вновь дернулся – из зева переговорной шахты в его келью ворвался низкий голос отца Зинуса:
- Копус! Ко мне! Живо!
Лив опять засмеялся, громко и нагло. И опять засияли его крупные белые зубы, очень похожие на жемчуг. Показав неудачнику Копусу язык и неприличный знак пальцами, белолицый красавец выбежал вон.
«Когда-нибудь я выбью ему его зубы и сделаю из них себе ожерелье», - размечтался Копус, поспешно заматывая вокруг своего серого балахона льняной пояс с подвесками-оберегами из бирюзы.
По темному узкому коридору он бежал, сложив руки на груди и низко опустив голову. Ему не хотелось видеть никого из остальных братьев, а те уже выходили из своих келий и переговаривались – их тоже привлек звон крупорского колокола. Обычно, когда Копус поднимал глаза на кого-нибудь, то сразу нарывался на насмешку или оскорбление или просто на недобрый взгляд. Почему-то каждый в братстве почитал своим долгом уколоть Копуса. Может, потому, что небо обделило парня приятной внешностью?
Был Копус высоким, худым и костлявым, и оттого двигался неуклюже. Ходил так, словно его тяготили собственные руки. Потому он почти всегда складывал их крестом на груди. Голова у Копуса была большой, с выпуклым затылком, на котором вихрились темные, курчавые волосы, и держалась на тонкой длинной шее с далеко выдающимся кадыком, который часто двигался вверх-вниз – из-за того, что часто приходилось парню судорожно сглатывать слюну. Глаза его – небольшие, темно-синие, запрятанные далеко под брови – плохо видели. Щурился Копус и от этого напоминал глупого крота.
Он не удивлялся тому, что до сих пор жив и до сих пор в братьях, а не в рабах или не отдан на корм пещерным кабанам. Спасибо надо было говорить мастеру Ахмару: тот признал Копуса своим сыном, когда парню исполнилось три года. Это значило многое: например, Копусу позволили жить, не оскопили и разрешили изучать тайны растений и минералов. Хотя, и не понимал парень: для чего столь много знать, если нельзя все это применять. Но мастер Ахмар говорил ему: