Ну, мы сошли на берег и открыли остров. А потом сели на камушек, а боцмана пустили ходить вокруг сухого дерева. И он начал ходить, а мы смотрели, как он ходит, и перемигивались.
— Неплохо ходит, холера!
— Медленно как-то. Вяло.
— Господин Чугайло! — кричал Пахомыч. — Да вы побыстрее ходите, а то не развлечётесь.
— Сам знаю, как хожу! — ревел боцман. — Развлекаюсь как умею.
— Чепуха, — сказал лоцман Кацман, — так он не развлечётся никогда в жизни. Давайте потихоньку сядем в шлюпку и уплывём, вот тут он и развлечётся.
И мы сели в шлюпку и отплыли на три кабельтова.
Боцман Чугайло вначале не заметил нашего манёвра и ходил, тупо глядя в землю, а когда заметил — забегал вокруг дерева, то и дело падая на колени.
— Вы куда? — орал он. — Вы куда?
Ничего не мог он придумать, кроме этой моржовой фразы. Ясно куда: на «Лавра».
— Не покидайте меня, братцы, — орал Чугайло в пространство, а мы посмеивались и делали вид, что навеки уплываем.
— А что? — сказал Суер. — Может, и вправду оставить его на острове? Надоел ужасно. Ходит всюду, плюётся и сморкается. Всего «Лавра Георгиевича» заплевал.
— Давайте оставим, — сказал Пахомыч.
Думали мы, думали и решили оставить боцмана на острове. Хрен с ним, пускай развлекается.
Лоцман Кацман разрыдался однажды у мачты, на которой к празднику мы развесили кренделя.
— Жалко Чугайлу, — всхлипывал он. — Давайте вернёмся, капитан. Заберём его на «Лавра».
А, наверно, уж с полгода прошло, как мы оставили боцмана на острове.
— Ладно, — сказал наш простосердечный капитан, — вот откушаем праздничного суфле и назад поплывём.
Ну, откушали мы суфле, поплыли назад.
Смотрим — Чугайло жив-здоров, бегает по острову вокруг сухого дерева.
— Неужто ещё не развлёкся? — удивился Суер.
А боцман, как увидел нашу шлюпку, стал камнями кидаться. Во многих он тогда попал.
Высадились мы на остров, связали боцмана, сели под дерево и рассуждаем: что же дальше делать? Забросает же камнями, ватрушка!
Сидим эдак, вдруг слышим, Кацман кричит:
— Почки!
Лоцман кричит:
— Почки!
И пузырьки какие-то лопаются!
Батюшки-барашки! На ветвях-то сухого дерева появились настоящие растительные почки! И лопаются, а из них листочки выскакивают. Растительные!
— Боцман! — Суер кричит. — Откуда почки?
— Не знаю, — мычит боцман, мы-то ему в рот кляп засунули, чтоб не плевался. — Не знаю, — мычит.
Вынули мы кляп, а боцман всё равно ничего не знает. Засунули обратно, и капитан спрашивает:
— Живёте на острове, а про почки не знаете. Как же так?
— Они раньше не лопались, — через кляп мычит.
— Развиваются! — закричал Кацман, и мы увидели, что листочки позеленели, а из-под них цветы расцвели.
Бросили мы боцмана, кинулись цветы нюхать. Только нанюхались — цветы все опали.
— Что же теперь делать? — спрашиваем капитана. — Опали наши цветочки!
— Ждать появления плодов, — размыслил Суер.
И плоды не заставили себя ждать. Вначале-то появились такие маленькие, зелёненькие, похожие на собачью мордочку, а потом стали наливаться, наливаться. Лоцман цоп с ветки плодочек — и жрёт!
Капитан хлопнул его по рукам:
— Незрелое!
— Я люблю незрелое! Люблю! — плакал лоцман и жадно, как лягушонок, хватал плодочки.
Связали мы лоцмана и стали ждать, когда плоды созреют. И вот они созрели прямо на глазах.
— Неужели груши? — восхищался Пахомыч.
— Ранет бергамотный?! — мычал через кляп боцман.
Накидали мы целую шлюпку груш, развязали боцмана с лоцманом и отбыли на «Лавра».
Потом-то, уже на борту, мы долго размышляли, с чего это сухая груша столько вдруг всего наплодоносила.
— Она расцвела от наших благородных поступков, — сказал Кацман.
— Каких же это таких?
— Ну вот мы бросили боцмана на острове. Какой это был поступок: благородный или не благородный?
— Благородный, — сказал Пахомыч. — Он нам всего «Лавра Георгиевича» заплевал.
Сэр Суер-Выер засмеялся и выдал старпому особо спелую и гордую грушу.
— Ну нет, — сказал он, — благородный поступок был, когда мы за ним приехали. И груше это явно понравилось.
— Ерунда, кэп, — сказал боцман, вынимая изо рта очередной кляп свой. — Пока я бегал по острову, я ей все корни обтоптал.
Разгорячённый грушами, лоцман запел и заплясал, и боцман, раскидывая кляпы, затопал каблуком. Мы обнялись и долго танцевали у двери мадам Френкель: