— Э, да что вы, Пахомыч, — улыбнулся капитан. — Совершенно очевидно — это неуёмный хохот. Вы слышите?
В зарослях всё стихло.
— Ихний неуёмный хохот? — удивлялся старпом. — В виде бочонка?
— Совершенно очевидно.
— Отчего же мы не хохочем?
— Это же чужой неуёмный хохот. К тому же и пробки закупорены. Не вздумайте их открывать, а то мы с ног до головы будем в хохоте. Он такой шипучий, что лучше с ним не связываться. Отпустите, отпустите его на волю, не мучьте.
И мы отпустили крылатый бочонок.
Он пролепетал что-то крыльями, подскочил и барражирующим полётом понёсся к острову. Долетев до кустов карбонария, он сам из себя вышиб все пробки, хлынула пена, и взрыв хохота потряс окрестность.
— Уберите к чёртовой матери наше лассо, — сказал капитан. — Старпом, спускайте шлюпку.
Прихватив с собою на остров богатые дары — перец, лакрицу, бефстроганов, — мы погрузились в шлюпку.
Надо сказать, что никто из нас не выказывал признаков сугубого волнения или беспокойства. Немало понаоткрывали мы островов, и остров каких-то там голых женщин нас не смущал и не напугивал. Лёгкое возбуждение, которое всегда испытываешь в ожидании неведомого, подхлёстывало нас, как попутный ветерок.
— Как прикажете, сэр? — спрашивал Пахомыч капитана. — Отобрать голых женщин у мичмана с механиком?
— Да не стоит, — отвечал благодушный капитан. — Пусть отдыхают от тяжёлых матросских служб.
— Надо отнять! — возмущался лоцман.
— Успокойтесь, Кацман! Неужто вы думаете, что на этом острове всего две голые женщины? Поверьте, найдётся и для нас что-нибудь.
— Первую — мне, — неожиданно потребовал лоцман. — Это, в конце концов, я провёл «Лавра» к острову.
— Пожалуйста, пожалуйста, — согласился капитан, — не будем спорить. Берите первую.
— И возьму, — настаивал лоцман. — Я давно уже мечтаю о счастливом душесложении.
Так, дружески беседуя, мы обошли заросли карбонария, откуда слышались крики:
— Ну, Хренов! Ты не прав!
За карбонарием располагалась пёстрая лагуна.
Там по песку разбросаны были маленькие ручные зеркала. Они блестели на солнце и пускали в разные стороны пронзительных зайцев.
На краю лагуны лежала голая женщина.
— Вот она! — закричал лоцман. — Моя, сэр, моя! Мы так договаривались.
Лоцман подбежал к женщине и, недолго думая, схватил её за колено.
— Моя голая женщина, моя, — дрожал он, поглаживая колено.
Дремавшая до этого женщина приоткрыла очи.
— Это ещё кто такое? — спросила она, разглядывая лоцмана.
— Это я — лоцман Кацман.
— Попрошу без хамства, — сказала женщина. — Ты кто такой?
— Я же говорю: лоцман Кацман.
Тут женщина приподнялась, подкрасила губы и, вздрогнув грудью, закатила лоцману пощёчину.
— Я предупреждала, — сказала она. — Перестань сквернословить. Ты кто такой?
Лоцман внутренне сжался.
— Я тот, — прошептал он, — …
— Который?
— Ну тот… кто призван насладиться твоим роскошным телом.
Женщина кокетливо хихикнула.
— А я-то думала, — посмеивалась она, — а я-то думала…
— Что ты думала, радость моя?
— А я думала, что ты — лоцман Кацман.
— Наконец-то, — вздохнул лоцман. — Конечно, я и есть лоцман Кацман.
Женщина нахмурилась.
— Не сквернословь! — сказала она и снова закатила лоцману пощёчину.
— Как-то неловко наблюдать их наслаждение, кэп, — заметил я. — Кто знает, как далеко они зайдут.
— Оставим их, — согласился капитан, и мы двинулись по краю лагуны, направляясь к дюнам.
Шагов через двадцать мы обнаружили новую голую женщину. Она мыла бутылки в океанском прибое.
— Ну? — спросил капитан. — А эту кому?
— Только не мне, — заметил я. — Мы сюда наслаждаться приехали, а не посуду сдавать.
— Когда же это бутылки мешали наслаждениям? — резонно спросила дама, игриво полуобернувшись к нам.
Этот её внезапный полуоборот, океанская пена и блики портвейна на розовой коже внезапно пронзили меня, и я потянул уже руку, как вдруг старпом сказал:
— А мне эта баба так что вполне подходит. Милая, хозяйственная. Перемоем бутылки и сдавать понесём. А есть ли у вас, баба, хоть какие приёмные пункты?
— Полно, — отвечала голая женщина, обнимая старпома, — да только сейчас все за тарой поехали.
— А почём бутылки идут? — спрашивал Пахомыч, впиваясь в её уста.
— А по-разному, — отвечала она, обвивая плечи старшего помощника. — Четвертинки — по десять, водочные — по двадцать, а от шампанского не принимают, гады!