Боцман отвлёк меня немного, но потом снова розовая поросятина стыда охватила мою душу.
Не знаю, чем бы кончилось дело, как вдруг зашёл Пахомыч.
— Давай-ка, брат, подымайся наверх, — сказал старпом. — Капитан не хочет без тебя открывать новый остров.
— Не могу, Пахомыч, — сказал я. — Кусок поросятины давит.
— Или зажарь, или выкинь, — сказал Пахомыч. — Но мы уже стоим в бухте.
Сэр Суер-Выер обрадовался, когда увидел меня на палубе.
— Я растерян, — шепнул он мне. — Сходить на берег или нет? Ты только глянь.
Остров, в бухте которого «Лавр» бросил якорь, был довольно живописен: скалы, сколы, куртины, но люди… Люди, которые бродили по набережным, вызывали острейшее чувство жалости.
Все они были оборванные, на костылях, кто сидел, кто лежал, кто ковылял, кто валялся.
Они протягивали руки, явно прося подаяния.
— Ну, что скажешь?
— Похоже, что это нищие, сэр.
— Сам вижу, что нищие. Но как это может быть? Одни только нищие. Где же подающие?
Подающих не было видно. Как мы ни разглядывали остров в сильнейшие квартокуляры, хоть копейку подающих не нашли.
— Очевидно, они думают, что подающие — это мы, сэр.
— Мы?
— Ну конечно. У нас роскошный фрегат. Из камбуза пахнет щами, вон у Чугайлы зуб золотой, Хренов явно пил портвейн, капитанский краб — чистого золота, старпом гладко выбрит, лоцман — еврей, так что мы вполне похожи на подающих.
— Ну и что делать? Сходить на берег или нет?
— Решайте, кэп. В конце концов, почему бы не подать милостыни Христа ради? Надо подавать по мере возможности.
— Действительно, — сказал капитан, — Христа ради можно и подать. Наберите в карманы мелочи, каких-нибудь там копеек, и сойдём на берег.
— Если уж вы подаёте Христа ради, то зачем мелочиться, кэп? — сказал некстати я. — Почему «набрать там копеек»? Подавайте копейки ради себя, а Христа не приплетайте.
— Что ещё такое? — сказал капитан, с неудовольствием оглядывая меня. — Зачем, интересно, ты вылез из каюты? Меня учить? Сидел бы там и угрызался куском поросятины. Ты сам-то сколько собрался подавать?
— Подаю по силам.
— И на какую же сумму у тебя этих сил?
— Смотря по обстоятельствам.
— Ну и какие сейчас у тебя обстоятельства?
— Весьма скромные.
— Отчего же это они такие скромные? Пьёшь что хочешь, даже из капитанских запасов, столуешься с офицерами, фок-стаксели при этом налево не травя, что-то чиркаешь в пергаменте, а что начиркал — никто не проверял.
— Вы хотите сказать, что на судне имеется цензура?
— Я об этом говорил, и не раз. Когда верёвочный хотел послать их судно на …, я не велел. Не позволил писать такое флажками, осквернять флажки «Лавра».
— А уста?
— Что «уста»?
— Устно-то вы сами посылали, и не раз.
— Ну знаешь, брат, цензура есть цензура, она не всесильна, всюду не успевает. Но на флажки я всегда успею!
— Но на пергаменте я «чиркаю» отнюдь не флажками.
— А нам это нетрудно перевести! Чепуха! Эй, верёвочный! Изобрази-ка флажками, чего там начиркал этот господин, а уж мы проверим, цензурно это или нецензурно. Давай-давай, тяни верёвки!
— На всё дело, пожалуй, флажков не хватит, — сказал верёвочный Верблюдов, заглянув в пергамент. — Ну ладно, поехали с Богом!
И он вытянул на верёвках в небо первую фразу пергамента:
ТЁМНЫЙ КРЕПДЕШИН НОЧИ ОКУТАЛ ЖИДКОЕ ТЕЛО ОКЕАНА.
— Твёрдо, — читал капитан, — мыслете… так-так, наш… како… КРЕПДЕШИН НОЧИ… ого! это образ!.. сильно, сильно написано, ну прямо Надсон, Бальмонт, Байрон, Блок и Брюсов сразу! Тэк-тэк… живот, добро… ЖИДКОЕ ТЕЛО… достаточно.
Капитан дочитал фразу до конца и утомлённо глянул на меня:
— Это ты написал?
— Выходит, так, сэр.
— Ну и что ты хочешь этим сказать?
— Ну, дескать, ночь настала, — встрял неожиданно Кацман.
— Да? — удивился Суер. — А я и не догадался. Неужели речь идёт о наступлении ночи? Ах вот оно что. Но интересует вопрос: цензурно ли это?
Заткнутый лоцман помалкивал, а старпом и мичман, механик и юнга туповато глядели на верёвки и флажки, но высказываться пока не спешили.
— Одно слово надо бы заменить, — сказал наконец старпом.
— Какое? — оживился Суер.
— Тело.
— Да? А что такое?
— Ну… вообще, — мялся старпом, — тело, знаете ли… не надо… могут подумать… лучше заменить.