Довольно скоро из кустов конкордия послышался тоскливый призыв:
— Подайте нищему духом!
Раздвинув хрупкие ветви, мы увидели человека, на вид совершенно нищего духом.
У него были полые глаза,
сутулые веки,
присутствующее в дальних странах
выражение лица,
грубые ступни кожаных полуботинок,
вялые квадраты клеток на ковбойке,
локти,
две родинки,
медаль.
— Ну, может, у вас есть хоть немножечко духа? — спрашивал Суер.
— Нету ни хрена, — отвечал нищий, — вы уж подайте милостыню.
— А как же вы живёте с духом-то с таким?
— Мучаюсь ужасно. Главное, что я не только нищий, я ещё и падший. Падший духом, понимаете? И так-то духу нет, а он ещё и падает!
Старпом подал гривенник.
Суер — целковый.
Я, как обычно, — подаяние.
Лоцман подал руку.
— Это ещё что такое? — спросил нищий духом, увидев руку лоцмана.
— Моя рука, друг, — отвечал Кацман. — Вот что поднимет ваш дух сильнее злата!
— Вы думаете? — засомневался нищий духом, рассматривая лоцманскую хиромантию.
— Да вы пожмите её.
Нищий духом осторожно взял лоцманскую ладонь и пожал бугры Венеры и Мантильский крест, растерянно оглядываясь по сторонам.
— Ну как? — спрашивал лоцман. — Маленько поднимает?
— Да вроде нет, — отвечал нищий духом.
— Ну тогда и хрен с тобой, дружище. Если уж моя рука бессильна — никакие червонцы не помогут.
Мы приблизились к человеку, который монотонно топтал одну фразу:
— Подайте беженцу! Подайте беженцу!
Вид у него был загнанный, как у борзой и зайца. Не успели мы подойти — он вскочил, затряс руками и плечьми и, эдак дергаясь, кинулся стремглав бежать с криком: «Отстань! Отстань, проклятый!» Пробежав круг с двести ярдов, он пал на землю.
— Подайте беженцу! — задыхался он.
— От чего вы бежите, друг? — доброжелательно спросил Суер-Выер.
— Я бегу от самого себя, сэр, — отвечал нищий, обливаясь потом.
— И давно?
— Всю жизнь. И никак не могу убежать. Этот противный «я сам» всё время меня догоняет. Да вы поглядите.
Он снова вскочил с места и закричал самому себе: «Отстань! Отстань, мерзавец!» — и рванул с места так, что песок брызнул из-под копыт.
Пробежав двести ярдов, он вернулся обратно и рухнул на песок.
— Вы видели, сэр? Видели? Мне удалось обогнать самого себя на тридцать восьмом скаку, но на семьдесят девятом эта сволочь снова меня догнала! Подайте, сэр, беженцу от самого себя.
Суер подал целковый.
Старпом — гривенник.
Я подал подаяние.
Лоцман подал пример достойного поведения в обществе.
Очевидно наглядевшись на лоцмана, несчастный беженец снова вскочил и на этот раз взял старт с большой ловкостью. Это был настоящий рывок рвача с места!
И вдруг мы с изумлением увидели, как наш беженец выскочил из самого себя, обогнал вначале на полкорпуса, на корпус, оторвался и, всё более и более набирая скорость, ушёл вперёд, вперёд, вперёд…
— Не догонишь, гад! — орал тот, что убежал от самого себя, а тот, от которого убежали, орал вслед:
— Врёшь, не уйдёшь!
Все мы были жестоко потрясены этой фатальной картиной бегства от самого себя и из самого себя.
Тот, что вырвался, скрылся где-то за скалою, а ПОКИНУТЫЙ САМ СОБОЮ жалобно бежал, бежал, вдруг споткнулся, бедняга, упал, вскочил, заскулил, снова хлопнулся на землю замертво.
— Жив ли он?! О боже! — вскричал старпом, и мы кинулись на помощь, стали зачем-то поднимать. Я давно примечаю в людях этот сердобольный идиотизм: немедленно поднимать упавшего, не разобравшись, в чём дело. Так и мы стали поднимать ПОКИНУТОГО САМИМ СОБОЮ, который, как ни странно, был вполне жив.
Он рыдал, размазывая по лицу пыльные реальные слёзы.
— Я САМ от себя убежал, а другой Я САМ остался! Ужас! Ужас!
Я остался — и Я же убежал!
Нет! Это невыносимо!
Лучше застрелиться!
Или повеситься?
Отравиться — вот что надо сделать!
Где кураре?
Где этот сильный яд кураре?! Где?
Нет, но если Я отравлюсь, что же будет со МНОЮ УБЕЖАВШИМ?
Помру или нет?
Погоди, погоди, погоди.
Подумай! Подумай! Подумай!
Я — помру, а тот Я, ЧТО УБЕЖАЛ, останется жить!
Значит — надо травиться!
О БОги, БОги МОи! ЯДу МНе! ЯДу!