— Я интересуюсь, — встрял неожиданно лоцман Кацман, — а где деньги, которые вам подали?
— А деньги тот Я САМ унёс.
— Ну, возьмите ещё целковый, — сказал Суер.
— Не надо! — вопил Покинутый. — Ничего мне теперь не надо! Ни денег, ни славы, ни почестей, ни богатства! Верните мне МЕНЯ САМОГО!
— Выпейте валерьянки, — предложил Пахомыч, — успокойтесь, может, он сам вернётся?!
— Ну конечно, жди! — корчился в рыданьях Покинутый. — Я САМ СЕБЕ так надоел, так мучил САМОГО СЕБЯ! Теперь я пуст! Кошмар! Кошмар!
Верните мне МЕНЯ САМОГО!
Я теперь не Я!
А кто Я?
Я — САМ или НЕ САМ?
От таких вопросов, ей-богу, башка может лопнуть!
Ой, лопается башка!
Как бочка!
Обручей! Обручей!
Слушай-ка, Я, ты погоди! Не ори! Разберись в себе самом!
Итак! Был Я, но я хотел от самого себя убежать!
Ой, сейчас затылок отвалится!
И УБЕЖАЛ!!!!!!!
Лопнула башка! Затылок отвалился!
Виски упали до уровня подбородка!
Я ОСТАЛСЯ, и Я же УБЕЖАЛ!!!
— Успокойтесь, Покинутый собою, — сказал сэр Суер-Выер. — Пожалуй, большинство людей на свете иногда желают убежать от самого себя, но никогда никому этого сделать не удавалось. Вы — первый! Гордитесь! Первый человек на земле, который убежал от самого себя!
— Мы свидетели, можем подтвердить, — подтвердил старпом.
— Действительно, это сверхрекорд, — согласился Покинутый, — но установил-то его не Я, а ТОТ Я, который убежал! О горе мне! Горе!
О горе мне!
Я так себя хреново вёл, что сам от себя убежал!
Кураре! Кураре! Кураре!
Гдэ ведре кураре???
Стакан курара! Стакан курара!
Вы не знаете, где растут бледные поганки? Подскажите адресок!
— Ты чего орёшь? — послышался вдруг знакомый голос, и ТОТ Я, КОТОРЫЙ УБЕЖАЛ, высунулся из-за скалы.
— А что? — удивился Я ПОКИНУТЫЙ.
— Орёшь, говорю, чего?
— Да как же мне не орать-то? Ты-то Я убежал!
— Вести себя надо было лучше, а то пил как лошадь, воровал, попрошайничал, двоежёнствовал, не платил алиментов, жил по поддельному паспорту, ночью поедал чужую сметану, обманывал маму!
— Вернись! Я буду лучше! Мне ведь ничего не надо, кроме тебя! Мне даже деньги предлагали, и я не взял! Мне только тебя нужно! Только тебя! Вернись ко мне, мой дорогой Я!
— Деньги? Какие ещё деньги?
— Целковый.
— И ты не взял?
— Не взял, — гордо ответил Покинутый.
— Вот всё-таки дурак! Как был дураком, так и остался! Гордость заела! Бери, пока не поздно, да проси побольше, дубина стоеросовая! Тогда, может, и вернусь!
— Извините, господа и сэры, — обратился к нам Покинутый с поклоном, — тут этот Я УБЕЖАВШИЙ обещает вернуться, если денег подадите. Вы уж подайте Христа ради!
— Христа ради? — удивился Суер, вспоминая, видно, недавнюю нашу распрю. — Это уж ради примирения вас с самим собою.
— Почему же не Христа ради? Господу, может, угодно такое примирение?
— Тогда уж примиряйтесь бесплатно. Впрочем, вот целковый.
— Маловато, сэр, — почесал в затылке Покинутый. — Боюсь, Я УБЕЖАВШИЙ не вернётся. Погодите, я покричу. Эй, ты, Я УБЕЖАВШИЙ! Эй! Тут дали целковый!
— Не, — отвечали из-за скалы, — не вернусь.
— Вертайся, хватит!
— Да ну тебя, дурака слабоумного, и просить-то толком не умеешь.
— Вернись же, вернись! Хочешь, я курить брошу?
— Да ну, ерунда, враньё, силы воли не хватит.
— И пить брошу, клянусь!
— А это ещё зачем?
— А что, не надо?
— Пей, но в меру. Но главное — денег проси, иначе не вернусь. Поеду в Мытищи, у меня там баба знакомая.
— Это Людка, что ли?
— Вспомнил наконец, тоже мне…
— Так её ж посадили!
— Да не её, дурак, сына посадили, Боряшку! Ну и папаша! Всё! Пока! Уезжаю в Мытищи! Ты не помнишь, когда уходит последняя электричка?
— Сэры! Сэры! — рыдал Покинутый. — Умоляю… Добавьте же… прошу…
— Сколько же надо? — начиная раздражаться, спросил капитан.
— Эй, ты, Я! — крикнул Покинутый. — А сколько надо?
— Бери червонец, за меньшее не вернусь!
— Вы слышали, сэры? Червонец!
— Прямо не знаю, — сказал капитан, — у кого из нас есть на червонец жалости? Может, у вас, старпом?
— Чего? — удивился Пахомыч, в некоторых ситуациях сильно напоминающий господина боцмана. (Подчеркнём — в некоторых.)
— Жалости на червонец есть?
— Жалости много, — отвечал старпом, — а червонца нету. Пусть берёт чистую жалость, бесплатно. Между прочим, в тысяча девятьсот шестьдесят третьем году моя жалость на чёрном рынке в Неаполе кое-кому дорого обошлась.