— Но взамен достаю из кармана, — сказал капитан и вытащил яблоко.
— Антоновка! — воскликнул старпом. — Ух, какая налитая! Стоит рубля! По рукам!
Они ударили по рукам, и старпом протянул юнге яблоко.
— Ешь, дитё! — сказал он.
— Дурь. — фыркнул Кацман. — Я высказываю догадку насчёт усов, способных заполонить земной шар, а они всё сводят к рублю и яблоку.
— Догадка ваша гениальна, — согласился Суер, — но, к счастью, они его пока ещё не заполонили, и мы можем вернуться к яблоку, с которого многое, поверьте, началось.
Шлюпка приближалась к «Лавру».
Юнга надкусил яблоко.
А в небе тем временем началось явление, которое можно записать так:
Твёрдо
Есть
Мыслете
Наш
Ын
Йорк
Како
Рцы
Есть
Покой
Добро
Есть
Шар
Иже
Наш
Наш
Он
Червь
Иже
Он
Како
Уголь
Твёрдо
Аз
Люди
Живот
Иван
Добро
Како
Он
Есть
Твёрдо
Есть
Люди
Он
Он
Како
Есть
Аз
Наш
Аз
Во всяком случае, вполне логично закончить вторую часть книги точно так, как началась первая: ТЁМНЫЙ КРЕПДЕШИН НОЧИ ОКУТАЛ ЖИДКОЕ ТЕЛО ОКЕАНА.
Часть третья
Бизань
Евгении Филипповой — ласточке, пролетающей над последней мачтой нашего фрегата, вся мачта и посвящается
Только мадам Френкель не выбила зорю.
Она плотнее закуталась в своё одеяло.
— Это становится навязчивым, — недовольно шепнул мне наш капитан сэр Суер-Выер.
— А чем ей, собственно, ещё заниматься? — сказал я. — Делать-то больше нечего.
— Могла бы вязать, — предложил Кацман, — или штопать матросам носки, всё-таки хоть какой-то смысл жизни.
— Штопать носки! — воскликнул Суер. — Да кто же согласится на такой смысл жизни?!?!
— Есть люди… штопают, — задумался Пахомыч, вспоминая, видно, родное Подмосковье. — Штопают и шьют… но, конечно, не на такой разболтанный экипаж! — И Пахомыч в сердцах грохнул кулаком по крюйт-камере.
— Чего она тогда вообще с нами увязалась? — сказал Кацман. — Куталась бы на берегу!
— На берегу многие кутаются, — сказал я. — На берегу кутаться не так интересно. Другое дело — океан, «ЛАВР», свобода! Здесь всё приобретает особый звук, значение, прелесть! На берегу на неё и вниманья никто бы не обратил, а здесь мы каждое утро прислушиваемся: как там наша мадам, кутается ли она в своё одеяло?
— Я, вообще-то, не собирался прислушиваться ко всяким таким делам, — поморщился Суер, — и вообще не хотел брать её в плаванье. Мне её навязали, — и капитан нелицеприятно посмотрел мимо меня куда-то в просторы.
— Вы смотрите в просторы, капитан, — сказал я, — но именно просторы подчёркивают всю прелесть этого бытового и тёплого смысла жизни. Огромная хладная мгла — и маленькое клетчатое одеяло. Я её навязал, но навязал со смыслом.
— И всё-таки, — сказал Суер-Выер, — мадам не очень нужный персонаж на борту. На острове Уникорн она, конечно, сыграла свою роль, а в остальном…
— Я не согласен с вами, сэр, — пришлось возразить мне. — Она сыграла свою роль, когда впервые закуталась в своё одеяло. Впрочем, если хотите, выкиньте её вместе с одеялом.
— Такой поступок не слишком вяжется с моим образом, — поморщился капитан. — Я и ложного-то Хренова выкидывал скрипя сердцем. Не могу-с.
— А я вам помогу, — предложил я, — и просто вычеркну её из пергамента.
— Не надо, — покачал головой старпом. — Пускай себе кутается. Кроме того, она и носки мне штопала пару раз. А вам, лоцман?
— Да что там она штопала! — возмущённо воскликнул лоцман. — Подумаешь! Всего один носок! И то он на другой день снова лопнул!
— Лопнул?
— Ну да, кэп, — заныл лоцман. — У всех рвутся, а у меня лопаются.
— Заклеивать их никто не обязан, — сказал капитан. — Но если у всех рвётся, а у вас лопается, то и мадам имеет право на собственный глагол.