От природы я побаиваюсь всего нового: новых книг, новых лиц, предстоящих событий… всякая перспектива, в силу какого-то внутреннего изъяна, меня отпугивает… я почти утратил способность надеяться и хладнокровно отношусь лишь к пережитому.
Карты — это война в обличьи развлечения.
Я с уважением отношусь ко всякого рода отклонениям от здравого смысла: чем смехотворнее ошибки, которые совершает человек в вашем присутствии, тем больше вероятность того, что он не предаст, не перехитрит вас.
В смешанной компании человеку малообразованному бояться нечего: все так стремятся блеснуть своими познаниями, что не обратят внимания на ваши.
Я ко всему могу относиться равнодушно. Равнодушно — но не одинаково.
Наименьшую неприязнь иудей вызывает на бирже: торгашеский дух сглаживает различия между нациями — в темноте ведь, известное дело, все красавцы.
Не переношу людей, которые бегут навстречу времени.
Молитва перед едой — кощунство: негоже возносить похвалу Господу слюнявым ртом.
Нищие апеллируют к нашей общей сути: в их безвыходном положении сквозит достоинство — ведь нагота гораздо ближе человеческому естеству, чем ливрея.
Знание, посредством которого меня хотели оскорбить, может, по случайности, пойти мне на пользу.
В тревоге за нашу мораль мы держим ее под байковым одеялом, чтобы ее, не дай Бог, не продул свежий ветер театра.
Смерть не умаляет человека: сожженое тело весит больше живого.
Одиночество детства — это не столько мать мысли, сколько отец любви, молчания и восхищения.
Бедного попрекает бедностью только бедный, человек одного с ним положения, тогда как богатые проходят мимо, смеясь над обоими.
Контрабандист — это единственный честный вор, ведь крадет он только у государства.
Великий ум проявляется в поразительном равновесии всех способностей; безумие же — это несоразмерное напряжение или переизбыток каждой способности в отдельности.
Истинный поэт грезит наяву, только не предмет мечтаний владеет им, а он — предметом мечтаний.
Уж не знаю почему, но в ситуациях, где приличествует скорбеть, я не могу подавить в себе необыкновенную игривость мысли.
Сатира взирает на самое себя.
Высокие притязания — вовсе не обязательно свидетельство нерадивости.
Холодность — следствие не только трезвой убежденности в своей правоте, но и беспринципного безразличия к истине.
Самые блестящие каламбуры — это те, которые наименее подвержены глубокому осмыслению.
Бедности, даже самой жалкой и безысходной, хватает изобретательности, чтобы бойко торговать своими пороками, добродетели же держать про запас.
Все новости, за исключением цены на хлеб, бессмысленны и неуместны.
Хорошее без плохого не бывает — даже школьнику на каникулы дают задание. «Какой славный человек X, — рассуждаем мы. — Если бы он еще не таскал с собой своего долговязого кузена, цены б ему не было!»
Шутки входят в дом вместе со свечами.
Счастлив тот, кто подозревает своего друга в несправедливости, но трижды счастлив тот, кто полагает, будто все его друзья, сговорившись, притесняют и недооценивают его.
Только находясь в глубоком разочаровании, испытываем мы истинное удовлетворение.
Оценивать себя с каждой минутой все выше, а мир вокруг — все ниже, превозносить себя за счет себе подобных, вершить суд над человечеством… — вот истинное наслаждение мизантропа.
Наш интеллект любит полюбоваться на себя в зеркало. Долго всматриваться в пустоту наш внутренний взор неспособен.
Это может показаться парадоксальным, но я не могу отделаться от ощущения, что пьесы Шекспира меньше всего предназначены для постановки в театре… «Лира» на сцене играть нельзя.
Истинное общество — это бальзам для всякого человека, но бальзам этот сладок и пить его приходится много и через силу.
Книгу мы читаем, чтобы сказать, что мы ее прочли.
Воображение — кобылка резвая. Одно плохо: перед ней слишком много дорог.
Живопись слишком слаба, чтобы изобразить человека.
Как быть женщине, которая лишилась своего доброго имени? Она должна побыстрей проглотить эту пилюлю и молить Бога, чтобы больше Он ей такое лекарство не прописывал.