Через год меня вызвал к себе новый министр Вышинский и предложил стать заведующим Учебным отделом. Перспектива застрять в этом отделе на многие годы просто ужаснула меня, и я сразу же отказался. Это рассердило министра, ибо предложенная мне должность по бюрократической иерархии министерства выводила меня на чин мидовского генерала (государственный советник II класса).
Какой тут поднялся шум! Вышинский вообще не стеснялся в выражениях, особенно с подчиненными ему людьми, и тут он дал себе волю.
„Мальчишка! Ему предлагают генеральскую должность, а он отказывается. Ему, видите ли, не нравится работа, — кричал на меня министр. — А ты знаешь, сколько людей в МИД, не раздумывая и с благодарностью, приняли бы такое предложение?"
Высказав все, что он думает обо мне, он крикнул: „Можешь уходить!" И с размаху перечеркнул синим карандашом проект приказа о моем назначении, бросив его начальнику кадров Струнникову, попутно обругав последнего „за полное незнание кадров и непродуманные предложения".
Нечего и говорить, какое было у меня настроение после такого первого личного знакомства с новым грозным министром. Пришлось вернуться на прежнюю должность в Учебный отдел и тянуть еще несколько месяцев ту же лямку.
Мне, однако, все же повезло. Вскоре на должность заместителя министра был назначен В.Зорин, один из опытнейших наших дипломатов, который до этого работал послом в Чехословакии (впоследствии, в 60-х годах был постоянным представителем СССР в ООН). Ему нужен был свой секретариат из нескольких дипломатических работников. Мой начальник по Учебному отделу И.Поповкин был хорошо с ним знаком и, зная, что я рвусь на дипломатическую работу, порекомендовал Зорину взять меня к себе.
У Зорина, человека умного и добрейшего, я проработал несколько лет, до 1952 года, и стал его главным помощником. Он многому меня научил — не только требовал принести ему соответствующую документацию или проследить за ее подготовкой в разных отделах МИД, но и постоянно спрашивал мое мнение, по существу, постепенно все больше и больше полагаясь на мои оценки. Так что приходилось тщательно разбираться в делах. Я внимательно следил за прохождением и решением важных вопросов, особенно когда они уходили „наверх" — к Вышинскому, Молотову, и даже Сталину, а затем возвращались к нам. Если что мне было непонятно, то я, выбрав удобный момент, спрашивал у Зорина, почему вопрос был решен так, а не иначе. Он обычно охотно давал мне пояснения.
Надо сказать, что в то время работа всего государственного аппарата была построена необычным и, по существу, явно нездоровым образом. Все делалось „под Сталина".
Он обычно начинал свою работу в 4–5 часов дня. Соответственно, Вышинский и Молотов появлялись в министерстве где-то около часа или двух. Их заместители — в 11 или 12 часов дня. Мы же, работники секретариата, по очереди несли круглосуточное дежурство. Основные помощники приходили ежедневно в 9 или 10 часов утра, чтобы рассортировать и подготовить поступающие документы.
Заместители министров (и их помощники) оставались на работе до 3–4 часов утра, т. е. до того момента, когда Сталин уходил спать. Боже сохрани, чтобы Сталин кому-то позвонил ночью, а его не оказалось на работе. Выматывались мы все (со своими начальниками) здорово. Подремлешь — по очереди с другими помощниками — на служебном диване и снова за работу.
Нам, помощникам заместителя министра, не приходилось лично общаться со Сталиным. Но его имя вызывало у всех нас трепет. Правда, однажды я встретился с ним лицом к лицу. Перед заседанием Политбюро, на которое был вызван и Зорин, ему понадобился какой-то документ. Он позвонил из Кремля и потребовал срочно привезти этот документ.
Иду быстрым шагом по длинному коридору Кремля к залу заседаний Политбюро. Вдруг вижу в коридор с другой стороны входит Сталин с охраной и медленно идет мне навстречу. Коридоры в Кремле высокие, длинные, но узкие. От двери к двери большие расстояния. Я быстро огляделся налево, направо: близко нет ни двери, ни бокового коридора. Я прижался тогда спиной к стенке и стал с волнением ждать, пока Сталин пройдет мимо.
Он, конечно, заметил мое замешательство. Подойдя ближе, спросил, кто я и где работаю. Затем, как бы подчеркивая свою мысль медленным движением пальца правой руки перед моим лицом, сказал: „Молодежи нечего опасаться товарища Сталина. Он ей друг". Кивнув головой, пошел дальше.
Когда поздно вечером я рассказал обо всем этом Зорину, он сперва встревожился, но, услышав, что Сталин вел себя „вполне добродушно", несколько успокоился. Правда, как бы вскользь, бросил реплику, что „Сталин непредсказуем, и лучше ему не попадаться на глаза".