Кое-что мы добыли в ближайшем городке, на улице оружейников, а шишак заказали у одного кузнеца. Одеяния нам всего час скроил и сшил один бойкий портняжка.
Можно было подумать, что англичанин собрался на веселый уличный праздник, для которого все одеваются необыкновенным образом и выставляют себя чудными иноземцами, демонами и чудовищами. Такой праздник мне довелось видеть во Флоренции. Эту выходку рыцаря Джона и вправду можно было считать веселой забавой, если бы смерть не казалась ее неминуемой развязкой.
Я не пытался отговаривать Джона Фитц-Рауфа от его безумного замысла. Что он решил, то решил. На то было его право. Отговаривать означало открыто усомниться в его рассудке или, напротив, отважном безрассудстве. Ничего, кроме гнева, нельзя было ожидать в ответ. Блондель тоже вовремя понял, что стоит за странным замыслом рыцаря Джона и не осмелился задеть его честь.
Блонделю было позволено ненадолго задержаться. Рыцарь Джон отослал его в разведку, чтобы он немедля сообщил нам о том, когда процессия выступит из замка. По нашим сведениям, именно в этот день короля Ричарда должны были перевезти под грозным конвоем в другую, куда более неприступную цитадель германского императора.
Пока мы стояли в ожидании на поляне, пошел редкий снег. «Эмир», забредший в далекие чужие края, поднял голову и долго смотрел в серые небеса.
— В детстве я думал, что это — пух ангелов, — с грустью сказал он; потом он немного помолчал и, доверительно посмотрев на меня, сказал: — Судьба есть судьба… Хоть ты и нехристь, Дауд, а больше мне попросить некого. Вот я и прошу тебя: когда вернешься в святой город Иерусалим, то зайди в часовню Гроба Господня и помолись за меня… за всех нас. Ты ведь помнишь, как нас всех звали?
— Помню, — кивнул я, чувствуя, как тугой комок вновь подкатывает к моему горлу, и я, «нехристь» и ассасин, ничего не мог с этим поделать.
— Выходит, все мы просили тебя помолиться, — как бы невзначай вспомнил рыцарь Джон. — Значит, тебе деваться некуда. Пути Господни воистину неисповедимы… Ты только не смущайся, если не считаешь нашего Господа Иисуса Христа Сыном Божьим. Для тебя Он — пророк… и то немало… Тогда зайди в часовню и скажи просто: «Иисус Христос, упокой души усопших и убиенных рабов Твоих… таких-то и таких-то…» Ведь мы — рабы Его… так и знай. И добавь еще: «…и прости им все согрешения, вольные и невольные, и даруй им Царствие Небесное».
— Так и скажу, — искренне пообещал я.
— Вот и достаточно. Благодарю тебя, Дауд! — сказал рыцарь Джон и снова поднял глаза в небеса.
Его конь вдруг стал беспокойно топтаться, и рыцарь Джон передернул плечами.
— Что они там мешкают! — сердито пробурчал он. — Так сарацину и замерзнуть недолго.
И тут я решился-таки задать ему вопрос, который уже давно не давал мне покоя.
— Мессир, раз уж мне суждено помолиться за вас у гробницы… — осторожно обратился я к нему, — позвольте же мне узнать… В тот день, когда великий султан предложил вам службу, вы пошли к гробнице… чтобы помолиться и попросить позволение на эту службу у Иисуса Христа, Которого вы считаете своим Богом. Могу ли я узнать, какой вы получили ответ? Что вы услышали?.. Ведь когда вы покинули часовню, вас более не тяготили сомнения. Значит, вы что-то услышали.
Джон Фитц-Рауф посмотрел на меня долгим, тяжелым взглядом, и в глубине его взгляда мне почудился пристальный взор самого Ангела Смерти Асраила. Мертвящий холодок скользнул змейкой по моему сердцу.
— Я ничего не услышал, — признался рыцарь Джон. — И ничего не почувствовал. Ничего… А то, что я тогда решил… Иного быть не могло. Вот и все.
— Идут! Идут! — вдруг донесся из-за кустов звонкий голос Блонделя.
Он выскочил на поляну, вспотевший и запыхавшийся.
Рыцарь Джон Фитц-Рауф немедля тронул коня, а мы, пешие, побежали следом за ним.