Расстояние от полуострова, на котором держали военнопленных, до Стенэ[87] превышает сорок километров. Даже на карте видно, что путь этот неблизкий. Но каким же долгим показался он нам, людям изнуренным и больным. Первые четыре-пять лье мы еще бодрились, но на то, чтобы проделать последние шесть лье, ни у кого уже не было сил. Многие солдаты просто рухнули на кучи щебня, а кое-кто скатился по траве в канаву, бормоча, что лучше умереть, чем идти дальше. Конвойные орали свои "vorwaertz" и вовсю работали прикладами. Вся колонна замедлила шаг, и немецкие солдаты, опасавшиеся опоздать на ужин, принялись избивать каждого, кто попадался им под руку. Мой бедный улан, который уже не мог стоять на ногах, решил выбросить свою насквозь промокшую шинель, тяжким грузом висевшую у него на плечах. Но я забрал у него шинель и натянул ее поверх своей. Идти без шинели ему стало гораздо легче. Но пошел дождь, и бедняга вымок до нитки. В Мартенкуре, последней деревне перед Стенэ, он оступился и упал. Я бросился его поднимать, но он стал умолять, чтобы я так и оставил его лежать в грязи.
— Все кончено, — повторял он, — спасибо, но я больше не могу.
Подбежал немецкий солдат и сделал попытку прикладом своей винтовки "излечить" несчастного. Я бросился к нему, стал по-немецки уговаривать его не делать этого и вцепился в уже занесенный приклад.
Мы начали пререкаться и на шум явился немецкий офицер. Это был совсем зеленый юноша, которому на вид не было еще и восемнадцати лет. Он ходил, опираясь на трость, и страшно важничал, из-за чего выглядел этот юнец весьма комично. Но в прусской армии не бывает юношей. Тот, кто однажды надел военную форму обязан до последнего вздоха оставаться истинным пруссаком.
— Что здесь происходит? — спросил он.
Я попытался по-немецки объяснить ему, что улан не здоров и не может идти.
— Говорите по-французски, — оборвал он меня, — не смейте коверкать мой язык.
Я перешел на французский. Он выслушал меня и сказал, обращаясь к улану:
— Давай, поднимайся и иди.
— Я больше не могу.
— А я говорю, что ты должен идти. С отставшими будут поступать, как с беглецами, а беглецов, как ты знаешь, расстреливают. Приказываю тебе встать!
И он ткнул в улана концом своей трости.
— Знаешь, мне будет неприятно, если тебя расстреляют. Понимаешь меня?
Бессмысленно было спорить с этим юным резонером. За время пути нам не раз грозили, что отставших будут расстреливать, и поэтому никто не воспринял слова молодого офицера, как попытку нас запугать.
— Помогите мне кто-нибудь, — обратился я к товарищам. — Я возьму его под правую руку, а другой пусть подхватит под левую, и таким образом мы доведем его до Стенэ. Идти нам осталось не больше одного лье.
— Пять километров, — уточнил юный офицер.
Один драгун вызвался помочь мне. Мы подняли бедного улана на ноги и, фактически неся его на руках, помогли преодолеть остаток пути.
Жилье, приготовленное для меня заботливой мисс Клифтон, находилось в доме кондитера. Я явился туда и привел с собой Севеноля. Кондитер и его жена оказались прекрасными людьми. Они с ног сбились, стараясь помочь несчастному парню. Его уложили в приготовленную для меня постель, дали теплого питья и укутали одеялами. На наших глазах больной начал постепенно оживать и вскоре заснул.
Тем не менее было ясно, что улан не сможет преодолеть вторую часть пути. Поэтому наутро я отправился к коменданту конвоя, надеясь, что сумею объяснить ему ситуацию. Охрана категорически отказалась пропускать меня к коменданту, но я проявил настойчивость и сумел прорваться к нему. К моему удивлению он выслушал меня и пообещал прислать врача.
Вскоре в дом кондитера действительно пришел врач. К тому времени мы успели вымыть улана и переодеть в чистое белье, так что он уже не выглядел так же жалко, как накануне. Немецкий врач с недоверием оглядел улана и сказал, что он вполне способен продолжить путь.
Тут я вмешался и рассказал, как мы доставили этого беднягу в дом кондитера.
— Он действительно не здоров, — сказал врач, — но не настолько, чтобы я разрешил оставить его здесь. Очень уж требовательны эти французы. Вас послушать, так среди вас и больных-то нет, одни умирающие. А если у вас что-то болит, то значит, вы безмерно страдаете. Знаю я вас.
Я попытался нанять повозку, но не смог уговорить ни одного крестьянина отвезти больного улана.