Я очень надеялся, что после пересечения границы контроль ослабнет. Так и произошло, когда мы въехали в рейнские провинции, но возникло новое затруднение: наступил полдень, и среди бела дня я уже не мог незаметно выскользнуть из вагона.
Ближе к ночи мы, наконец, подъехали к Ненкирхену, в котором, как известно, пересекаются железнодорожные линии на Бинген и Нойштадт. Больше медлить было нельзя. Если нас увезут за Рейн, в глубь Германии, то шансы выбраться оттуда будут ничтожными.
К счастью, все пути на вокзале были забиты составами и наш поезд перегнали на запасной путь. Там по обе стороны от поезда стояли составы с пустыми вагонами. Я снял с себя шинель и, оставшись в гражданском костюме, который раздобыл еще в Седане, выпрыгнул из вагона, проскользнул по железнодорожным путям, затем прополз под вагонами и спрятался в будке на тормозной площадке какого-то пустого вагона.
Время тянулось невыносимо медленно. Казалось, что поезд, на котором мы приехали, будет стоять здесь вечно. Если товарищи начнут громко обсуждать мой поступок, то пруссаки услышат и начнут меня искать. И что тогда? Тогда меня найдут и расстреляют.
Когда читаешь слово "расстрел", то кажется, что оно ничем не отличается от других слов. Но если его произнести вслух, да еще и применительно к самому себе, то мгновенно становится очень страшно. Сидя в будке, я чувствовал себя, как кролик, запертый в тесной клетке, в которой невозможно пошевелиться. Кроме того, я сам себе казался смешным. Быть расстрелянным — это еще куда ни шло, но выглядеть смешным было выше моих сил. Я вылез из будки и спрятался за вагоном, груженным кормом для лошадей.
Вокруг свистели паровозы, раскачивались фонари, но поезд с военнопленными никак не трогался с места. Наконец раздался сиплый гудок, который мы не раз слышали после того, как покинули Понт-а-Муссон. Я перевел дух. Поезд наконец тронулся, и вскоре его хвостовые огни растаяли в ночи. Мой побег остался незамеченным.
Но пока рано было говорить о спасении. Я находился на территории Германии. Для обдумывания способов перехода французской или бельгийской границы еще не пришло время. Сначала надо выбраться со станции, что было весьма непросто.
Я долго прятался за вагоном, а когда решил, что прошло уже достаточно много времени, и все уже забыли о поезде с французскими военнопленными, осторожно двинулся в направлении станционного забора, хоронясь между грудами каких-то товаров, сложенных на земле.
Я уже добрался до ангара, стоявшего вдоль наружной ограды, и тут раздался свисток, извещавший о прибытии поезда. На перрон хлынул поток пассажиров, началась суета. Решив воспользоваться удобным моментом и смешаться с толпой, я быстро перебежал на дорожку, ведущую к выходу со станции. К счастью, никто не обратил на меня внимания.
На привокзальной площади в ожидании пассажиров стоял дилижанс. Кучер куда-то отошел, дверь дилижанса была открыта. Я быстро залез в него и забился в дальний угол. Куда направлялся этот дилижанс, я, разумеется, не знал, но был готов ехать куда угодно. Вообще, человек, приехавший на дилижансе вызывает меньше подозрений, чем тот, кто явился пешком. К тому же необходимо было как можно быстрее покинуть Ненкирхен. Мне все время казалось, что деревья и ограды, ставшие свидетелями моего побега, с минуты на минуту закричат: "Держите его, это француз!"
Дилижанс стоял довольно долго, но в него так и не сел ни один пассажир. Наконец вернулся кучер и, обнаружив меня, был очень удивлен.
— Turkheim?[89] — спросил он у меня.
— Ja, ja[90].
Я надеялся, что кучер закроет дверь и тронется в путь, но он достал фонарь и принялся что-то искать под сиденьем, при этом он направлял фонарь в мою сторону и внимательно меня разглядывал. Возможно, он делал это из любопытства, но не исключено, что он что-то заподозрил.
Наконец кучер нашел то, что искал, поднялся на свое сидение, протрубил в рожок и дилижанс тронулся.