Кронштадтское восстание, одним из лозунгов которого было «Вся власть Советам, а не партиям», стало последним в цепи трагических событий 1917–1921 годов, убедивших власть, что военным строем в коммунизм не войдешь. Характерно, что первым эту истину осознал человек в штатском — В. И. Ленин. Нэп был признанием исторической непродуктивности казарменного труда в экономике и «военного коммунизма» в политике. Впервые за четыре года страна вздохнула свободней и сытней. Политика гражданского мира не замедлила принести плоды.
Герой романа Андрея Платонова «Чевенгур», возвратившись в родной город, обнаруживает признаки гражданского мира в самых обыденных проявлениях.
«Сначала он подумал, что в городе белые. На вокзале был буфет, в котором без очереди и без карточек продавали серые булки… На вывеске было кратко и кустарно написано: „Продажа всего всем гражданам. Довоенный хлеб, довоенная рыба, свежее мясо, собственные соления“… Разговорчивый и непривычно любезный приказчик в лавке объяснил совершенно в духе народного мифологического сознания смысл перемен: „Дождались: Ленин взял, Ленин и дал“».
Историки спорят о том, был ли ленинский реверс в нэпе логически осознанным или вынужденным. Цитируются ленинские слова: «Мы вынуждены признать коренную перемену всей точки зрения нашей на социализм».
Думаю, что в большой политике не следует упрощать процесс принятия решений и отделять факторы логические от эмпирических. Трагическая «эмпирика» первых лет Советской власти, безусловно, стимулировала переоценку ценностей, однако Ленин никогда не становится пленником обстоятельств. К лету 1921 года, то есть к началу нэпа, все обстоятельства, принуждавшие к отступлению, были подавлены. Страна была во власти большевиков. Дальнейшее сопротивление было немыслимо. Выбор нэпа был выбором логическим, вытекающим из осмысления всей гаммы факторов. Ленин и Бухарин осознают то, что партия в ходе жестокой борьбы за власть оказалась в изоляции, что большевики правят, как меньшинство, опирающееся на вооруженную силу, что они не имеют даже полной поддержки класса, за представителей которого они себя выдают.
Стимулируя в экономике свободную торговлю, кооперацию, концессии, крестьянское фермерство, нэп в сфере общественных отношений возвращал страну к плюрализму мнений, реализовывающемуся через сотни и тысячи малых и больших добровольных объединений, что, по мысли Н. Бухарина, привело бы в конечном счете к восстановлению разорванных революцией «общественных тканей».
Возрождение гражданского общества во время нэпа стимулируется и решительным сокращением числа сапог в государстве. Несмотря на ожесточенное сопротивление Троцкого и военных, обретших в условиях «военного коммунизма» непомерную власть и аппетиты, Ленин настаивает не на символическом, а на десятикратном сокращении армии (с 5,5 миллиона до 562 тысяч). В период нэпа армия, по существу, становится профессиональной. В ней был оставлен лишь командирский корпус. Проведенная в 1924–1925 годах под руководством М. В. Фрунзе военная реформа ставила целью «дать республике сильную, крепкую и в то же время дешевую армию». Уставшая от диктатуры сапога страна решительно переодевалась в гражданские одежды.
Во втором варианте конституции, написанном в конце 1824 года, декабрист Никита Муравьев начертал слова, которые вполне могли бы украсить и новую Советскую Конституцию: «Раб, прикоснувшийся земли Русской, становится свободным». До сих пор мы, к сожалению, имели противоположный вариант. Все малые и большие беды, которые обрушивались на нашу страну, есть результат рабского труда и рабской психологии. И вот на 72-м году Советской власти мы только открываем для себя мысль Некрасова — «горек хлеб, возделанный рабами».
Размышляя о путях преодоления психологии рабства после отмены крепостного права в России, П. Кропоткин говорил о том, что нанести удар самому корню зла может лишь сильное общественное движение. В России, добавляет он, это движение приняло форму борьбы за индивидуальность.
Мужество Андрея Дмитриевича Сахарова, подвижническое служение русской культуре Дмитрия Сергеевича Лихачева, ожесточенное сопротивление неправде Александра Солженицына, борьба умирающего Ленина за демократический реверс партии и, наконец, рождение на бездушных камнях брежневской пустыни идеологов перестройки… При всей различности этих людей в них есть нечто общее. Все они — яркие индивидуальности, все они — люди гражданского склада.
В течение многих десятилетий на Мавзолей, где покоится тело «гражданина Ленина», сгибаясь под тяжестью орденов, медалей и звезд, взбирались правители новой России. Даже когда они надевали для камуфляжа широкополую шляпу и очки, как Лаврентий Берия или позднее Н. Булганин, все они, или по крайней мере большинство, вышли из шинели. Не из гоголевской, к сожалению, не из гражданской, а из николаевской. Даже народный балагур Никита Хрущев, любивший расшитые украинские сорочки, был генералом. Не в силах преодолеть тяги к униформе, Л. И. Брежнев уже к концу жизни натягивает на себя маршальский мышиный мундир. Сапоги были в политике, экономике, идеологии, культуре…
Грохот сапог явственно слышен у нас даже на Съездах народных депутатов.
А между тем случайности здесь никакой нет: Съезд — довольно точный слепок нашего общества, в котором униформа и сапоги занимают весьма нарочитое место. Мы как-то все привыкли к тому, как много на улицах наших городов людей в военной форме. На это постоянно, кстати, обращают удивленное внимание приезжающие к нам иностранцы. А ведь мы вот уже скоро полвека живем в условиях мира. Недавно, выйдя в лес в самом ближайшем Подмосковье, в известной дачной местности, я с удивлением обнаружил, что и лес, и опушка леса изрыты окопами, точно бы к нашей столице вновь подступила война. Не в меньшей степени меня удивляет и обилие на улицах Москвы, на станциях и в вестибюлях метро, на вокзалах военных патрулей из полковников и майоров. Налицо явное перепроизводство в России высших чинов.
В сказке Салтыкова-Щедрина «Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил» есть восхитительный эпизод. Попавшие на необитаемый остров генералы настолько оголодали, что один из них откусил у своего товарища орден и немедленно проглотил. Другой же стал предаваться гастрономическим мечтаниям:
— Теперь я бы, кажется, свой собственный сапог съел!
За семьдесят лет мы, кажется, действительно ухитрились съесть все, кроме собственных сапог, да и на те в последние годы стали поглядывать с пристрастием: не пришлось бы варить суп из сапога.
Опыт советской истории уже научил нас: когда демократию шьют по сапожной колодке, она рано или поздно усыхает, и все общество начинает хромать. История в облике перестройки при всех ее взлетах, ошибках и падениях дает нам реальный шанс одеть советское общество в новые гражданские одежды. Пораженные размахом критики, уровнем гласности, снявшей с наших уст последние печати, мы, может быть, даже еще и не успели разглядеть более важного философского смысла перестройки, которая открыла переход СССР из мифотворческого периода истории в период истории реальной. Новое общество будет расти не на «догматах веры», вынуждавших нас есть сказочный суп из топора, а на том единственном надежном строительном материале истории, на котором построено на земле все, представляющее хоть какую-нибудь ценность, — на свободном труде свободных людей.