Летательный аппарат на парусиновых крыльях перелетал через Неву, и теперь явственно были видны две человеческие ноги, свисающие с пилотского сиденья.
Площадь наконец заметила аппарат и взорвалась восторгом.
— Во даёт! — таково было единодушное мнение.
Увлечённый приближением музейной диковины, я на несколько минут упустил из виду своего героя, а когда снова глянул на него, то не нашёл его на прежнем месте.
Гена был на другом месте. Он стоял возле одного из «дигов» и крепкой, решительной рукой направлял фонарь в небо. Губы его были плотно сжаты, а челюсть резко обозначена. Такое лицо было у нашего героя в предыдущей книге, когда он переплывал с Карбункула в Оук-Порт или дрался с «Анакондой» на Хиллингтон-роад в Англии. Он направил луч съёмочного фонаря прямо на подлетающий аэроплан, а затем сорвал со своих плеч куртку, накинул её на «диг» и несколько раз, пока «этрих» пролетал над площадью, приоткрыл огненное око.
Геннадий явно сигнализировал — сиг-на-ли-зи-ровал! — да-да, несомненно, он подавал какой-то сигнал этому странно и почему-то очень знакомо жужжащему с высоты призраку начала нашего века.
Возможно ли? Какая связь существует между современным пионером и допотопной летательной конструкцией? Всё большее волнение охватывало меня. Я чувствовал, что снова приближается время чудес.
Я готов был поклясться, что пилот принял сигнал Геннадия и понял его. Иначе почему же он так лихо качнул своими нелепыми крыльями и почему же три раза мелькнула в высоте смешная клетчатая кепка с пуговкой?
Нет, читатель, меня не схватишь за руку! Аппарат летел так медленно и так низко, что я успел разглядеть не только кепку с пуговкой, но и подмётки очень старых, но очень крепких ботинок с медными подковками, и жёлтые потрескавшиеся краги, и сивый ус пилота, который трепетал на ветру.
Конечно, я понимал, что полёт над ночным праздником старинного самолёта — ловкий фокус, милый и умелый камуфляж, и под перьями «этриха» скрывается вполне жизнеспособный какой-нибудь «ЯК» или «МИГ», но фокус был сделан здорово: пропеллер вращался столь ненадёжно, фюзеляж был столь неуклюж и всё зрелище вызывало впечатление такого страшного риска, что невольно вспоминались первые лётчики, все эти Райты, Блерио, Ефимовы, Уточкины, Четвёркины, и хотелось снять шляпу перед памятью этих бесстрашных.
Шляп, однако, на площади в этот час не было, а были только задранные вверх лохматые головы современной молодёжи. На их глазах совершалось чудо — утверждался новый символ всемогущей Романтики; старинный самолёт присоединялся к нехоженым тропкам, костру и бригантине. Рядом со мной разговаривали два парня.
Первый: Во даёт!
Второй: Да нет, такого быть не может! Такая рухлядь летать не может!
Первый: В кино всё возможно.
Второй: В кино-то, конечно: монтаж, комбинированные съёмки… но в жизни такое невозможно.
Первый: Ясно, в жизни на такой вешалке не полетишь, а в кино ничего хитрого.
Второй: Да ведь вот же та вешалка! Летит над нами!
Первый: Чего же тут хитрого?
Второй: Позволь, старик, но ведь мы же с тобой сейчас не в кино?
Первый: Ясно, что не в кино. Мы сейчас с тобой, парень, на телевидении. Сейчас нас с тобой транслируют по всей ящиковой системе!
Второй: Значит, это он по телевидению летит?
Парни посмотрели друг на друга, и оба покрутили пальцами у виска.
Отвлечённый аэропланом и любопытным разговором, я на несколько минут забыл про Гену. Когда я спохватился, его возле «дига» не было. Там был теперь осветитель, который свирепо грозил в толпу кулаком, а мальчик исчез. Был ли мальчик-то?
В отчаянии я сбежал по ступенькам в толпу. Неужели я потерял его? Неужели ничего таинственного не произойдёт? Неужели повесть не состоится? Вокруг танцевали шейк, лег, кварк, вальс, молдаванеску, русского, пели хором и соло, играли в неизменную «муху», обменивались поцелуями.
Про самолёт, этот фокус телевидения, все уже забыли: чего, мол, только на экране не увидишь! А он тем временем удалялся, набирая высоту. Он облетел вокруг купола Исаакия, и тень его медленно прошла по тусклой меди. И столько грусти было в этом скольжении, что мне на миг показалось, что время сдвинулось и что телевидения в мире ещё нет.
Я тихо ушёл с площади в тёмную Галерную улицу. Мне захотелось побыть одному и в одиночестве пережить свою неудачу.
Однако уйти от праздника в эту ночь было невозможно. В Галерной шла массовая, но довольно странная игра. Молодые люди и девушки стояли парами в затылок друг другу, подняв вверх руки и образовав ими некое подобие коридора. По этому коридору с начала в конец бежала какая-нибудь одинокая непарная личность, и, пока она бежала, она имела право взять за руку любую другую личность, образовать с ней пару и встать в конец, а ту личность, что осталась, обречь на новый выбор. Я много видел молодёжных игр и не удивился бы даже этой, если бы не заметил вдруг среди играющих субъекта с пуделем.