— Мало ли, что там болтают сплетники! Если честно, она была забавной, а он — зануда.
«Пансион „Ларри и Линда“
Шарлотт Амали, Сент-Томас, Виргинские Острова 15 мая
Дорогой Пайт!
Написала твое имя — и сразу размякла. Что я делаю здесь, вдали от мужа, от любовника, от отца? Со мной один Тоби — его, бедняжку, обожгла на солнце дурочка-мать: привыкла к хилому тарбокскому солнышку и сразу обварилась с ним на пару на тропическом солнце — белом пятнышке прямо над головой размером с горошину. Он всю ночь проплакал — было больно переворачиваться. Пансион, который рекламируют как „традиционное сонное местечко в типичной островной традиции — солнце и ром“ (передо мной их листовка, такую же дал мне турагент в Вашингтоне), находится по соседству с шумным ночным клубом и с улочкой, по которой стекают нечистоты и где круглосуточно орут чернокожие подростки. Так что ночью я бешусь, а днем клюю носом.
В горничной с сандалиями на босу ногу и вихляющим задом — она как раз вошла — невозможно распознать англичанку. На Тоби она посмотрела так, словно перед ней взрослый голый мужчина. Видимо, туристы редко привозят с собой малышей. Наверное, здесь считается, что детей нам приносят в корзинах, припудренных, голубоглазых, сразу готовых отдавать приказания.
Снова тишина. Горничная послушалась меня, переложила ребенка, застелила постели, подняла пыль и ушла, а Тоби опять заснул. Беда в том, что его мама тоже хочет спать. Снаружи солнце палит нещадно, а здесь оно просто чертит по зеленому полу, как желтый карандаш. Кажется, мне здесь понравится, вот только пройдет боль… По пути из аэропорта я жалела, что со мной нет тебя инее кем обсудить здешние хибары из ржавых железных листов, расплющенных банок из-под оливкового масла и прибитых к берегу деревяшек. Все это опирается на стволы цветущих бугенвиллий, а воздух нежный, как поцелуй после страстной любви — прости, любимый, я засыпаю…
После бодрящего сна молодая светловолосая женщина, которая скоро получит развод, вскочила и оделась, стараясь не задеть ожоги на руках, на бедрах и — там особенно! — на животе, перепеленала отпрыска и выбежала в оглушительный шум тропического города в героической попытке закупить провизию. Торговых центров, как в Тарбоксе или Лейстауне, здесь нет, зато можно скупать на вес фотоаппараты и швейцарские часы. Выше, на холмах, стоят роскошные отели, в рестораны которых не сунешься из-за дороговизны и шика, а заведения попроще — это либо местные закусочные с измазанными соусом „чили“ табуретками, либо ночные клубы для геев, закрытые до шести вечера. Все белые мужчины, которых сюда заносит в этом сезоне, — гомосексуалисты. Их голоса ни с чем не спутаешь, они звучат повсюду. Наконец, я нашла рядом с открытым рынком приличный кафетерий, отвечающий требованиям санитарии, которые я предъявляю (прямо как старая дева какая-нибудь!): там я купила молоко для Тоби во внушающей доверие упаковке. От Ларри и Линды мало толку. Они сбежали сюда из Нью-Йорка, отчаявшись стать актерами; у меня подозрение, что она его спасла, иначе он стал бы гомосексуалистом. Он постоянно поворачивается ко мне в профиль, а она, наверное, считает, что лучше смотрится анфас, потому что все время на меня наступает, качая огромными коричневыми грудями, страшными, как приближающиеся в темноте фары. Я с удивлением узнала, что она на пять лет моложе меня понятно, что ей сначала было нелегко обращаться ко мне запанибрата. Они все время вспоминают Нью-Йорк и тамошние ужасы настоящая любовь-ненависть, как выразился бы незабвенный Фредди Торн. Все время извиняются, что не могут толком мне помочь, хотя ужины у Линды приличные — легкие, с французским уклоном. Они кормят меня завтраком и ужином, в остальное время мне предлагается перебиваться самостоятельно. Обходится мне все это в 18 долларов в сутки.
Но все мои мысли и тревоги — о тебе. Как здорово у нас получилось: я „девочка по вызову“, ты — скрывающийся гангстер. Я тебя не очень огорчила? В последнее утро мне показалось, что ты рад моему отъезду, поэтому я всю дорогу рыдала, а потом позволила Кену накормить меня обедом на факультете и даже там всплакнула, не постеснявшись едоков за другими столиками. Наверное, он решил, что я плачу из-за него — отчасти так оно и было; он даже боролся с джентльменским побуждением все забыть и снова меня принять. Мое отсутствие очень его облагородило — уверена, студентки от него без ума. Он купил новый весенний костюм и испугался, поняв, что я это заметила, как будто это значило, что я начну с ним кокетничать или могу вообразить, что он сам кого-нибудь соблазнял, когда у меня был ты; на самом деле мне не сиделось на месте, потому что мы оставили Тоби у Кена в лаборатории, на попечении его сотрудников, и я боялась, что поднимусь туда на лифте и найду его брошенным и плачущим. Ужас! Невероятно! Кен был очень трогательным с ребенком и взвесил его с точностью до миллиграмма.
Прошло несколько дней. Мое письмо свернуло куда-то не туда: болтливое, с потугами на веселье, легковесное. Перечитала — и стало совестно: как несправедливо я обошлась с чудесной грудью Линды! Они с Ларри очень милая, уязвимая, какая-то нереальная пара; ко мне они относятся по-родственному, друг к другу — нежно и трепетно, с преувеличенной чувственностью. Главное их свойство — лень. У меня подозрение, что наше поколение — последнее, у которого есть какие-то амбиции. Эта парочка как будто уверена, что им никогда не придется голодать, что жизнь существует только для того, чтобы ей наслаждаться, — какая варварская мысль! С другой стороны, это так освежает после наших ужасных тарбокских друзей, способных говорить только о себе, общаться с людьми, которым интересны искусство, театр (они помпезно именуют это „сценой“), даже международная обстановка! А я и забыла, что это значит! Линдона Джонсона они обзывают деревенщиной, но при нем им комфортнее, чем при Кеннеди, потому что тот слишком уж походил на всех нас, полуобразованных лапочек периода сразу после „холодной войны“, и мог бы погубить Землю из-за своего извращенного вкуса. Подобно Линкольну, он стремился к мученичеству, хотел оставить о себе память. Ради чего стал мучеником Кеннеди? Ради Марины Освальд, не желавшей спать с мужем? Прости, я, кажется, использую письмо тебе, чтобы продолжить спор с Ларри. Просто мне грустно слышать, что человек, подобный нам, то есть Кеннеди, не годится для того, чтобы нами управлять, а это значит, что мы за себя не отвечаем и нам нужны императоры, полубоги, огромные роботы и прочая ерунда. Сидя со мной в „Орущем коте“ так называется заведение неподалеку, — Ларри утверждал, что его сексуальная амбивалентность (он называет это „AC-DC“) уже в стадии излечения, однако я, невзирая на то, что он великолепно танцует, отказалась принимать участие в исцелении. Он принял отказ без обиды, словно предложение было несерьезным.
Кстати, о тебе. Кто ты такой? Слабак? Тема твоей „слабости“ часто всплывала в разговорах наших общих друзей, когда мы все жили в заколдованном круге. Наверное, они хотели сказать, что твои силы не находят достойного применения. Твои достоинства старомодны. Могу представить тебя сквайером (а в слугах у тебя — к примеру, этого бедного фанатика Мэтта) — примерным рыжеволосым помещиком, хозяйственным и патриотичным, живущим на доход от земли, тайно ремонтирующим ржавые доспехи предков, наносящим визиты в соседние замки, осуществляющим самые невероятные замыслы, мечтающим о невозможном. Задолго до того, как я тебя как следует узнала, Би Герин назвала тебя старомодным. Если бы я ушла от Кена к тебе, это было бы в некотором смысле шагом назад. По сравнению с Кеном ты примитивен. Будущее либо за ним, либо за хаосом. Но теперь моя жизнь принадлежит мне самой, и мне не хочется быть дальновидной. При своих незавидных умственных способностях (в этом смысле я подстать Фредди Торну, и он это знает) я мало на что гожусь, но знаю, по крайней мере, что могу быть твоей женщиной. Не очень-то великие, зато понятные амбиции. Даже если мы никогда больше не встретимся, я рада, что хоть на что-то сгодилась. Спасибо тебе.