Вопрос в том, надо ли мне (или следующей после меня женщине, и так далее) склонять тебя к браку. Насколько великодушнее было бы позволить тебя скитаться и страдать — уж больно мало скитальцев осталось на свете! Большинство теперешних женщин — домоседки и скряги. Ты женился на Анджеле, потому что инстинкт подсказал тебе, что она тебя не закабалит. Не то, что я. Я отдамся тебе телом, но подчиню твою личность. Однако искра моего подсознания, любящая гонки, хочет вместо этого предоставить тебе свободу свободу насиловать, бежать, растрачивать себя, раз искусство строительства теперь полностью узурпировано счетоводами. С тех пор, как ты стал приезжать ко мне в своем пыльном пикапе и через час поспешно сматываться, я почувствовала и полюбила в тебе гений одиночества, способность видеть самого себя отдельно от мира. У тебя возникает желание стать мужем всего мира, и разве вправе я превращать тебя в свою собственность?
Тоби плачет, здесь Линда. Едем на пикник в залив Мейджен.
Ночь. Оркестр на улице играет так зажигательно, что мне хочется туда. Читая то, что я написала сегодня днем, постарайся понять, что вся эта мешанина — попытка ухватить истину. С Кеном мне всегда было страшно, что на меня дохнет холодом нашей с ним жизни.
Тебе бы понравилось место, где мы сегодня побывали. Коралловый песок не то что кварцевый: он белый, пористый, он дышит, в нем остаются глубокие отчетливые следы. Оказывается, у меня огромные плоские ступни. Ракушки крохотные и бесконечно разнообразные, как детские ноготки, которыми так восхищалась Кэрол. Помнишь тот вечер? Как я ревновала Анджелу! Единственная тень в Мейджен-Бей — от невысоких кустов. У меня появляется загар. Линда уговорила меня надеть бикини. Мы накрыли корзину Тоби противомоскитной сеткой, и он превращается под ней в карамельку. Я научилась ездить по левой стороне дороги и изучаю всякие юридические тонкости. От юристов можно свихнуться. Ты бы не выдержал и часа. Женятся здесь в полдень, под шампанское, а разводятся в темноте, под стрекот цикад, в потайных местах, при помощи сомнительных стряпчих. Зато в конце главной улицы, где кончаются ряды с часами, стоит старая квадратная лютеранская церковь с запахом кедра и надписями по-датски. Я ходила туда в воскресенье. Паства — полные негритянки, распевающие радостные гимны Проповедь читал высокий белый молодой человек — я ничего не поняла, но все равно понравилось. Негры здесь чудесные, приятнее вашингтонских, которых я боялась в детстве, не такие суровые и не стыдящиеся себя. Мне нравятся даже гомики — по крайней мере, у них отдельное поселение, и они не пристают к женщинам. В гавани потрясающие яхты. Линда раздобыла детскую коляску, и я прогуливаюсь с Тоби по набережной — полмили туда, полмили обратно. Отец рассказывал мне про яхты, и я, оказывается, все еще способна отличить кеч от ялика. Я восхищаюсь деревянной резьбой на старых рыбацких баркасах с первобытных островов. Ни грамма металла — и ничего, не разваливаются. Облачка маленькие и прозрачные, словно не предусмотренные Природой. Когда в дождик светит солнце, здесь говорят: „Дьявол бьет свою жену“.
Как ты поживаешь? Где ты? Если вернулся к Анджеле, можешь показать ей мое письмо. Вспоминай меня хорошо, без страха. Наши судьбы не обязательно должны совпадать. Буду писать еще, но не часто. Даже здесь есть, чем заняться. Линда поручила мне кое-какие утренние обязанности по пансиону за скидку в оплате и откровенничает со мной о своей личной жизни.
Твоя Фокси.
P.S. Ларри говорит, что человек — самое сексуальное животное, притом единственное, предвидящее смерть. Теперь буду задавать всем загадку.
P.P.S. Теперь я танцую в „Орущем коте“ с неграми — оцени смелость уроженки Юга! Последним чернокожим человеком, прикасавшимся ко мне до этого, была медсестра в стоматологическом кабинете. Очень приятные люди, невинно воображающие, что мне хочется с ними переспать. Как это печально — жить с ощущением, что твое тело имеет ценность! После нескольких недель воздержания я вспоминаю любовь как погружение в печаль — настолько глубокую, что людям приходится образовывать пары, потому что по одному им не выжить…
P.P.P.S. Никак не закончу письмо! Дурной знак?»
Джон Онг умер в тот день, когда Франция предложила созвать новую конференцию по восстановлению мира в Лаосе, а коммунистический Китай согласился ссудить 15 миллионов долларов Кении. Пайта удивила пространность некролога в «Бостон Глоб»: родился в Пхеньяне, политический беженец, получил убежище в 1951 году, в 1957-м открыл вместе с коллегой-финном элементарную частицу, жизнь которой длится миллионные доли секунды, список ученых званий, членство в научных обществах, оставил жену и трех сыновей, похороны в Тарбоксе, штат Массачусетс, узкий круг приглашенных, без цветов. Подпись: Друг. Пайт весь день проходил просветленный, радуясь, что стало одним несчастьем меньше, что Джон оказался велик, представляя, как удивленно перезваниваются между собой супружеские пары, которых Джон удостоил знакомством. Знакомая стайка длинноволосых парней на углу у магазина Когсвелла после трех дня, все то же синее небо над черным скелетом сгоревшей церкви, увенчанным выжившим золотым петушком.
На той же неделе Пайт, пытаясь отыскать Яжински, державшего теперь в голове все планы и намерения Галлахера, подъехал к его дому — просторной одноэтажной постройке в стиле ранчо на Элмкрест-драйв — и увидел в гараже новую сумку для гольфа. В ней не просто лежали новые клюшки «Хоган»: на рукоятку каждой была надета белая пластиковая трубочка — последний писк никчемной моды. Сама сумка — черная, с множеством карманов — была украшена эмблемой нового гольф-клуба (Саут-Матер, 36 лунок), в котором Пайт еще ни разу не сподобился сыграть. Сам он довольствовался разнокалиберными тяжелыми клюшками с железными головками, к которым успел привыкнуть, как к старым норовистым друзьям; сейчас он был вынужден отступить перед силой, источаемой этой пижонской сумкой и тележкой, на которой она стояла, с колесами, как у спортивного автомобиля. Когда хорошенькая жена Леона с причесанными и спрыснутыми лаком темными волосами открыла ему боковую дверь, он снова прочитал свой приговор в том, как ладно на ней сидели вишневые брючки, как вызывающе смотрелась модная не заправленная блузка, какой дерзкой, улыбкой она встретила хозяина своего мужа, как чуть не произнесла какие-то не слишком учтивые слова — не иначе, часто слышала о Пайте неуважительные отзывы. За ее спиной (его не пригласили войти — вот что значит репутация…) он разглядел элегантную кухоньку, полную безделушек, — настоящий кубрик корабля, устремляющегося в теплые воды.
Вскоре Галлахер вызвал Пайта на серьезный разговор. Считает ли Пайт, что Леон готов выполнять обязанности подрядчика? Пайт ответил утвердительно. Потом Мэтт осведомился, не кажется ли Пайту, что в последнее время их направления — торговля и строительство — все больше расходятся, на что Пайт ответил, что горд скоростью, с которой нашли покупателей первые три дома на Индейском холме. С этим Мэтт согласился, но признался, что ему хочется перейти от мелочей к более масштабным проектам, вроде застройки участка за Лейстауном, который он хочет выторговать, — низины, превращающейся в болото только по весне; там пришлось бы собирать дома-полуфабрикаты, а это, если откровенно, недостойно таланта Пайта. Лично он считает, что сильная сторона Пайта — реставрация. В Тарбоксе полно домов, плачущих по реставрации, поэтому он с радостью благословил бы Пайта на самостоятельный бизнес: пусть дешево покупает, приводит в порядок и дорого продает. Пайт поблагодарил его за ценную мысль, но признался, что не очень представляет себя в роли бедного рыцаря, предпочитая роль толстосума-сквайра. Мэтт выдавил смешок, поняв, что перед ним — пустое место, повторяющее чужие слова. Так или иначе, их партнерство умерло само собой. В счет компенсации положенной Пайту половины совместного богатства в виде кое-какой офисной мебели, плотницкого инструмента, пикапа, стопки закладных, подписанных под честное слово, и звонкого названия, отдающего водевилем (эти слова Мэтт сопроводил презрительным смехом, словно «Галлахер энд Хейнема» с самого начала были водевильным дуэтом) он предлагал пять тысяч, что, если честно, чрезмерно щедро. Пайт возмутился, как бывало всегда, когда с ним пытались обойтись снисходительно, затребовал двадцать и согласился на семь. В действительности он вообще ни на что не рассчитывал, полагая, что уик-эндом в объятиях Фокси лишил себя всех прав. Чтобы не слишком мучиться угрызениями совести, он утешил себя мыслью, что Галлахер, несравненно лучше знавший состояние их дел, на его месте не успокоился бы на семи тысячах. Сделка была скреплена рукопожатием и дрожью желваком на челюстях Галлахера. Расчувствовавшись, как и положено удачливому продавцу, он попросил Пайта понять, что случившееся никак не связано с его, Пайта, личными затруднениями и что они с Терри по-прежнему считают, что им с Анджелой надо помириться. Пайт был тронут: он знал, что Мэтт, стремясь к суровому ведению бизнеса, все же слишком высоко себя ценит, чтобы опуститься до лжи.