Сам Василий Иванович позднее и по-иному переживал свое горе. Тогда говорили, что он после тяжелой, мучительной ночи вставал рано и шел к ранней обедне. Там, в своем приходе, в старинной церкви он пламенно молился о покойной своей подруге, страстно, почти исступленно бился о плиты церковные горячим лбом… Затем, иногда в вьюгу и мороз, в осеннем пальто бежал на Ваганьково и там, на могиле, плача горькими слезами, взывал, молил покойницу — о чем? О том ли, что она оставила его с сиротами, о том ли, что плохо берег ее? Любя искусство больше жизни, о чем плакался, о чем скорбел тогда Василий Иванович, валяясь у могилы в снегу? Кто знал, о чем тосковала душа его? Но миновала эта пора, как миновало многое в его незаурядной жизни. Успокоились нервы, прошли приступы тоски-печали. Стал Василий Иванович жить, работать, как и раньше. Написал как финал, как заключение к пережитому свое «Исцеление слепого»…»[39]
Есть у Сурикова небольшая акварель 1892 года «Девочка в красной кофте», она хранится в Государственной Третьяковской галерее. Девочка на ней так серьезно пытлива, так свежа и столь изящно написана, что хочется воскликнуть: «Вот оно, великое в малом!» Шедевры рождаются в горниле переживаний, и не только — бывает, и когда мучившее отступает. Создавая самые свои великие картины — «Утро стрелецкой казни», «Меншикова в Березове», «Боярыню Морозову», Суриков невероятно переживал за общую русскую судьбу, а также и личную драму — болезнь жены. Но вот все и вся оплаканы, снег на могиле растаял, отдавая влагу зеленым всходам, и душа художника встрепенулась. Женские портретные образы сибиряка несут печать идеализма. А сохранить его в годы брака и быта помогла жена Елизавета Августовна, как помним, урожденная Шарэ. Во французском языке «умереть» — mourir, а «любовь» — amour, то, что против смерти. Наверное, поэтому французы так ценят это на первый взгляд бесхитростное чувство, что оно заповедано им через язык. В русском языке «любовь» и «смерть» два ничем не сближенных слова, как и в английском love и death.
О новой картине «Исцеление слепорожденного» больше других упоминает художник Михаил Рутченко, увидевший ее позднее в Красноярске: «Был я у Сурикова в третий раз. Он обрадовался моему приходу, говорил много, показал мне свои академические рисунки, а затем и свою последнюю работу — картину «Исцеление слепорожденного». Я сразу заметил, что слепорожденный похож на автора картины. И вот из пояснений автора я понял, что именно он болеет, — он переживал острый религиозный экстаз. Это его исцелил Христос от слепоты. Говорил он прежним глухим голосом, вдохновенно. Я молча слушал и слушал. Наконец речь оборвалась. Я взглянул на Сурикова. Он был погружен в свои переживания. На глазах признаки слез. Я не прерывал молчания. Наконец Суриков спросил мое мнение о картине: «Говорите, не стесняясь». Я сказал, что картина мне очень нравится своей безыскусственной простотой, и то нравится, что есть сходство в лицах у Христа и слепорожденного. Но я не советовал бы пропускать луч солнца на руку слепца, от этого разбивается-де цельность впечатления, но я понимаю значение этого луча на руке. Картина была тогда еще не окончена. В окончательном виде я ее не видел»[40].
Исцеляло, залечивало рану и само мистическое полотно жизни. Оно было сродни иконному — не оставляло один на один с самим собой. Все окружающее словно пыталось вразумить художника, что он живой среди живых, надо только отдаться стремительному потоку дней. От этого периода осталось три довольно подробных письма Сурикова из Москвы в Красноярск, в которых он предстает заботливым отцом, сыном и братом. Он таким был и прежде, но, став вдовцом, приблизил к себе родню с большим трепетом. Снова пришла зима. Год назад Елизавета Августовна и ее семья только начинали осознавать трагическую развязку, и вот — новое полотно с холодной белизной за окном звало забыть, отдалить минувшее. Говорят, белый цвет гасит память. Не случайно белой представляют нирвану. Во всяком случае, смятенному сердцу вместе с зимой пришло некое успокоение. Слепорожденный (какая самокритика в названии картины!) вместо тьмы увидел свет, исходивший от снежных покровов.