Да, какие-то темы не шли в руки. Во-первых, потому, что творчество больших мастеров органично, то есть вытекает из свойств их натуры, как появляется на коре дерева только та смола, что свойственна его породе. Значит, не привиделся Сурикову ни образ Аввакума, ни образ Никона, ни какой-либо иной. Он же рассказывал, из чего родились его картины «Утро стрелецкой казни», «Меншиков в Березове», «Боярыня Морозова» — первая от пламени свечи, горевшей днем, вторая — от ненастного сидения в Перерве, третья — от увиденной на белом снегу вороны. Сюжету нужна еще и отправная точка, мгновение жизни, когда вдруг прозвучало нечто, подобное гласу свыше. Спустившись с Альп, сравнив их с владениями России — горами Кавказа, художник до того заленился, что даже на родину не поехал.
В детстве и юности Василий Суриков много раз там видел казнимых по приговору суда разбойных людей. Занявшись эскизами к «Степану Разину», он задумался о сути разбойничьих характеров — удалых, непокорных, буйством темперамента приводимых на стезю уголовных преступлений.
В 1899-м, 1 июля, вышел указ о завершении Судебной реформы 1864 года, с ним по всей территории России распространился суд присяжных. Каким образом Суриков попал в присяжные, ответить просто: из стандартного списка граждан набиралось 12 человек, и отказ от участия в суде мог быть только по весьма уважительной причине. Суриков оснований для отказа не имел. Ему это было интересно в плане пока неясного замысла новой картины: каков он, преступный элемент времен империи?
В конце ноября 1899 года он сообщил брату: «Пишу тебе, что яс 17 по 27 ноября отправлял должность присяжного заседателя по III уголовному отделению Московского окружного суда. Председательствовал Нилус, чрезвычайно добросовестный и даровитый по своей обязанности. Предо мной прошло много московских жуликов разных категорий, начиная от карманника до кражи со взломом, ограбления и систематической кражи, как дело Фарафонтова, у которого крали из магазина чуть не десять лет товар: ножи, тарелки, лампы. В этом деле нас продержали до часу ночи. В суде обедали, и завтракали, и отдыхали на постелях, в особо устроенных комнатах. Большая часть дела шла по 1653 и т. д. статьям. Было одно и при закрытых дверях. Я увидел, как трудна служба по министерству юстиции. Постоянное напряжение умственных сил при разборе дела, допросы свидетелей и т. д. много уносят здоровья. Теперь говорят, что меня выберут года через два. Еще хорошо, что я теперь картины не пишу, а то беда!»
И дальше он сетует на положение национального искусства. В 1900 году (позади грандиозное столетие) в Париже открывается Всемирная выставка, но ни Третьяковская галерея, ни Музей Александра III не посылают туда своих коллекций. Достижения русской школы останутся неизвестны миру. Он еще не знает, что В. В. фон Мекк отправит в Париж недавно приобретенное «Взятие снежного городка» (этой «передвижной» картине Сурикова довелось поколесить по свету больше других). Но разве эта его картина более русская, чем другие? Картина, в которую художник вложил боль утраты и радость воскрешения, где покойная жена-полуфранцуженка сидит спиной к зрителю, так похожая на Кармен, становится, как и «Мишки» Ивана Шишкина, расхожей этикеткой, конфетной оберткой страны.
Впрочем, мелочи быта должны быть сладкими. «Не пошлешь ли черемушки или чего-нибудь, урюку малость или туруханской селедки, или чего под руку попадет нашего сибирского?» — спрашивает в том же письме брат Вася, получивший от фон Мекка остаток суммы за «Снежный городок».
«Девятидесятые годы можно назвать героическим периодом Сурикова: «Взятие городка», «Покорение Сибири», «Переход через Альпы», — пишет проницательный Яков Тепин. — В них остроумно разрешены задачи движения, напора, падения — необходимых элементов героических действий. В XX век Суриков вступил усмиренным и даже как бы разочарованным. Хотя по-прежнему его занимают бунты и темные страсти — Разин, Пугачев, Павел, Красноярский бунт, — но все это рисуется в каком-то унижении. Пугачев — в клетке, красноярская смута подавлена, смерть Павла — зловеще-темная, а Стенька — в бездеятельности. В 1900 году Суриков вернулся к своему любимому герою, Стеньке Разину, как к старому невыполненному долгу. В эскизе 1887 года Разин изображался в обществе персидской княжны во главе целой флотилии судов, выступающих в поход. В картине, писанной с 1900 по 1908 год, сюжет разработан проще, тише, без буйства»[99].
В 1887 году и сам Суриков-Разин еще пребывает в обществе «прекрасной княжны», но в 1888 году он уже наблюдает, как круги расходятся по темной воде у борта его челна, и — картина будет иной. 23 года понадобилось художнику, чтобы настроить себя на Стеньку в новом ракурсе.