II
Баука заметили еще в те дни, когда этот смышленый чернявый деревенский паренек работал лесорубом в маленькой дровяной фирме. Уже тогда парнишка был известен своей вспыльчивостью и резкостью, а больше всего тем, что ни перед кем не пасовал, не давал себя в обиду — будь то хозяин, десятник или кто-либо из старших рабочих.
Как-то раз десятник — придира и ворчун — безо всякой видимой причины обругал парня и огрел его прутом по спине. От неожиданности выронив из рук цигарку, Баук, не говоря ни слова, схватил палку и ударил ею обидчика по голове, а потом спокойно, все так же молча остался стоять, ожидая, что будет дальше.
Их окружили рабочие. С бранью и угрозами десятник поднялся на ноги, ощупывая окровавленную голову, но, увидев, что мальчишка, не дрогнув, ждет, не решился дать сдачи, только отыскал глазами свою свалившуюся шапку и, сердито пыхтя, пошел прочь.
— Волчонок! Вона как смотрит! Этому и убить человека ничего не стоит, — ворчал он, перешагивая через стволы поваленных елей.
На следующее утро, на заре, Баук ушел неизвестно куда вместе с Джурой Зрманяцем, веселым и разбитным пареньком из Лики, всегда готовым выкинуть какую-нибудь штуку. Мальчонке, который спал рядом с ним, он оставил тонкое серое одеяло и старую ясеневую свирель.
— Ну и правильно, оставь их здесь, — согласился с ним Джуро Зрманяц. — Ты свое отыграл. Теперь нас ждут другие песни и другие разговоры. Все будет в порядке, не бойся… И слушай, что тебе скажет Джуро: стой на своем, не отступай даже перед святым Петром.
Джуру Зрманяца и его советы Баук хорошо запомнил, и позже, в трудные минуты, когда все вокруг него были готовы отступить, он упрямо стоял на своем, и ему всегда казалось, что откуда-то сильный, уверенный в собственных силах Джуро одобрительно кивает ему: «Так, так, малыш, не сдавайся! Не сука — мать тебя родила!»
Вскоре о Милоше Бауке уже знали на всех делянках и в рабочих бараках от Врдиника до Земуна и Кралева, куда обычно уходили на заработки люди из его родного края. Он то и дело вступал в препирательства, а бывало, и в драки с десятниками, кассирами, предпринимателями и штрейкбрехерами, дважды под конвоем его отправляли домой, на третий раз он, связанный, выскочил из поезда. В конце концов в одной из драк Баук убил десятника, бежал и был объявлен вне закона.
С тех пор для земляков Баук стал вроде героя, и каждый не прочь был о нем порассказать. Среди забитого и отсталого нищего народа, где на жандарма глядели как на бога и где человек не был ничем защищен от самоуправства властей и тех, кто стоял около власти, каждый задира, убийца, храбрец и бунтарь почитался как борец за правду и гроза для господ. О Бауке рассказывали, будто он выбрасывает господ из экипажей и подкарауливает на дороге богатых торговцев, а отнятые деньги делит между беднотой; будто зачастую он преспокойно распивает в корчме вино вместе с жандармами, а они и не догадываются, что это он, и даже гулял в народе рассказ о том, как он подковал одну бабу — ведьма ведьмой, — которая выдала его жандармам.
Это были старые, как две капли воды схожие меж собою рассказы о подвигах, которые некогда приписывались героям боснийских бунтов, позднее «зеленым кадрам» — дезертирам девятьсот восемнадцатого года, а потом и юнакам [5] Иове Чаруге и Прпичу Малому, пока наконец не дошла очередь до Баука. Всегда находился кто-то, кто мстил власть имущим. А когда герой умирал, погибал или попадал в тюрьму, его место по какому-то установившемуся порядку и закону занимал другой.
Должно быть, в те годы и возникла песня, вариация какой-то старой, которую деревенские парни украдкой, вполголоса распевали на посиделках и которую во все горло, сами себя заглушая, повторяли за ними мальчишки-пастухи в горах.
Зеленеет трава у казармы, Там, где Баук прикончил жандарма…И когда кому-нибудь в селе станет невмоготу, лопнет мужицкое терпение, швырнет он шапку о землю и пригрозит:
— Эх-ма, лучше уж за Бауком податься — и будь что будет! Дальше так нельзя…
После войны и оккупации, когда в глухие горные села стали возвращаться даже те, кто уже не числился в живых, появился и Баук. Увидев его, одинокая, преждевременно состарившаяся мать, давно оплакавшая своего сына, застыла как вкопанная на пороге, держа в руке решето с выводком желтых пушистых цыплят.